Живой Есенин. Антология

ногами об пол.

      Есенин по-детски улыбнулся. Недоумевающе обвел вокруг распахнувшимися веками. Несколько секунд постоял молча и, переступив с ноги на ногу, стал отходить за рояль.

      Я впервые видел Есенина растерявшимся на эстраде. Видимо, уж очень неожидан был для него такой прием у студентов.

      У нас были боевые крещения. На свист Политехнического зала он вкладывал два пальца в рот и отвечал таким пронзительным свистом, от которого смолкала тысячеголовая, беснующаяся орава.

      Есенин обернул ко мне белое лицо:

      – Толя, что это?

      – Ничего, Сережа. Студенты.

      А когда вышли на Бронную, к нам подбежала девушка. По ее пухленьким щечкам и по розовенькой вздернутой пуговичке, что сидела чуть ниже бровей, текли в три ручья слезы. Красные губошлепочки всхлипывали.

      – Я там была… я… я… видела… товарищ Есенин… товарищ Мариенгоф… вы… вы… вы…

      Девушке казалось, что прямо с Бронной мы отправимся к Москве-реке искать удобную прорубь. Есенин взял ее за руки:

      – Хорошая, расчудесная девушка, мы идем в кафе… слышите, в кафе… Тверская, восемнадцать… пить кофе и кушать эклеры.

      – Правда?

      – Правда.

      – Честное слово?

      – Честное слово…

      Эту девушку я увидел на литературной панихиде по Сергее Есенине. Встретившись с ней глазами, припомнил трогательное наше знакомство и рассказал о нем чужому, холодному залу.

      Знаешь ли ты, расчудесная девушка, что Есенин ласково прозвал тебя «мордоворотиком», что любили мы тебя и помнили во все годы?

      20

      – Пропадает малый… Смотреть не могу – пла-а-а-а-кать хочется. Ведь люблю ж я его, стервеца… понимаешь ты, всеми печенками своими люблю…

      – Да кто пропадает, Сережа? О чем говоришь?..

      – О Мишуке тебе говорю. Почем-Соль наша пропадает… пла-а-а-кать хочется…

      И Есенин стал пространно рассуждать о гибели нашего друга. А и вправду, без толку текла его жизнь. Волновался не своим волнением, радовался не своей радостью.

      – Дрыхнет, сукин кот, до двенадцати… прохлаждается, пока мы тут стих точим… гонит за нами, без чутья, как барбос за лисой: по типографиям, в лавку книжную, за чужой славой… ведь на же тебе – на Страстном монастыре тоже намалевал: Михаил Молабух… – Есенин сокрушенно вздохнул: – И ни в какую – разэнтакий – служить не хочет. Звезды своей не понимает. Спрашиваю я его вчера: «Ведь ездил же ты, Почем-Соль, в отдельном своем вагоне на мягкой рессоре – значит, может тебе Советская Россия идти на пользу». А он мне: ни бе ни ме… пла-а-а-акать хочется.

      И, чтобы спасти Почем-Соль, Есенин предложил выделить его из нашего кармана.

      Суровая была мера.

      Больше всего в жизни любил Почем-Соль хорошее общество и хорошо покушать. То и другое – во всей Москве – можно было обрести лишь за круглым столом очаровательнейшей Надежды Робертовны Адельгейм.

      Как-то с карандашиком в руках, прикинув скромную цену обеда, мы с Есениным порядком распечалились – вышло, что за один присест каждый из нас отправлял в свой желудок по двести пятьдесят экземпляров брошюрки стихов