Елисейские Поля. Ирина Одоевцева

взволнованно шепчет Люка, – я все вспоминаю и не могу заснуть.

      – Глупости, перекрестись и спи. Лермонтова завтра в библиотеке возьмешь, тогда и прочтешь. А теперь спи.

      Люка замолкает на минуту.

      – Мама, – спрашивает она снова, – мама, ты видела, как умирают?..

      – Молчи, Люка… И что за страхи на ночь, перекрестись и спи.

      Тихо. Сквозь темные занавески на окне падает узкий зеленоватый луч уличного фонаря. Люка поднимает голову с подушки, всматривается в зеркало над диваном. Уличные тени, расплывчатые и смутные, скользят по темному стеклу. Страшно. Люка прижимает руки к груди. Кто это там в глубине?.. Кто?.. Кровь медленно и мучительно отливает от сердца, и пальцы холодеют. Кто это?.. Неужели он?..

      – Мама, – шепчет Люка, – мама, ты видела, как папу расстреливали?

      – Люка, – вскрикивает Екатерина Львовна и щелкает выключателем, – Люка, что ты говоришь?..

      Люка сидит на кровати и широко раскрытыми глазами смотрит в зеркало. Худые плечи вздрагивают под ночной рубашкой.

      – Зачем ты зажгла свет? Зачем? Еще минута, и я увидела бы его.

      – Кого?.. Что ты говоришь, Люка? Что с тобой? Выпей воды.

      Екатерина Львовна наклоняется над ней, но Люка прячет лицо в подушку.

      – Оставь меня. Я уже почти видела его. А теперь все пропало. Пропало.

      4

      Со смертью у Люки старые и сложные отношения. Пяти лет Люка слушала сказки про волшебниц и злых колдунов, прижимаясь к маминым коленям.

      – Мама, ведь это все еще повторится? Не правда ли, повторится? – спрашивала она, бледнея. – И волшебницы, и колдуны? Когда я вырасту, а ты будешь мертвая. Да?

      И мама грустно улыбалась:

      – Разве ты хочешь, чтобы я умерла?..

      – Ах нет. Но ведь бабушка уже умерла. Значит, теперь твоя очередь. Но ты все-таки, пожалуйста, поживи еще. Без тебя мне будет очень скучно.

      Люка соскальзывала с теплых маминых колен, бродила по большому неосвещенному дому, пока не попадала в длинный коридор. Из коридора дорога уже одна – хотя и запретная – прямо в кухню. Люка робко толкала дверь и останавливалась. В кухне было жарко. Плита пылала красными огнями, в кастрюлях и на сковородках что-то кипело и жарилось. Синий чайник подскакивал, хлопая крышкой. Вода в нем булькала неприятно и насмешливо. Люка отворачивалась, лучше не смотреть на него. Она осторожно подходила к толстой кухарке и дергала ее за передник:

      – Аксинья, расскажи про чертей.

      И кухарка, помешивая что-то деревянной ложкой в кастрюльке, сейчас же начинала:

      – А было это, барышня Люка, давно, когда вас еще и на свете не было. А я тогда была не такая, как теперь, а красавица, загляденье, коса до пят, глаза как звезды, сама румяная да белая. Вот и иду я однажды пройтись. Только вышла из села – гляжу, у самого леса тройка стоит, звенит бубенцами, ямщик с павлинным пером, кони быстрые, а в санях барин, чернявый, бородка клинушком, шуба тысячная и шапка бобровая. Сделал он мне этак ручкой: «Эй, красавица, садись, прокачу». Я было уж и ножку в сани занесла, да тут как подует ветер, и с барина шапку долой. А под шапкой-то волосы курчавые и рожки торчат. Ну, я назад, перекрестилась.