Брилонская вишня. Ксения Евгеньевна Букина

папке червяков и погрызу по дороге домой только что купленный хлеб? О том, что даже не попрощалась с мамкой, а накричала на нее и зареклась жить самостоятельно? О том, как в слезах она стояла на крыльце? О том, как я оттолкнула Никиту, о его удаляющейся грязной фигуре и больших лучистых глазах, которые блестели от слез непонимания? О том, что нахожусь я здесь из-за какого-то дурацкого платья с пионами?

      Об этом?

      Я встаю и молча бреду к самой дальней койке. Возле нее не стоит никакой табуретки, а одеяло заправлено.

      Ничего не хочу уточнять. Уточню – мне обязательно скажут, что здесь занято. А мне нужно спать у стены. Дома я сплю у стены. У холодящей кожу стены.

      Я должна создать дом здесь. Иначе я просто не выживу.

      Или отсчитывать дни? Внушить себе, что выйду я отсюда, скажем, через две недели? Так со мной было в госпитале. Обещали выписать через четырнадцать дней, но у меня появились осложнения, и мне все продляли, продляли, продляли… Я дни считала. Потом сбрасывала – и снова считала… Впервые я тогда от мамки с папкой отлучилась, тосковала жутко. Она мне яблочек занесет, а я потеряв голову мчусь к ней, только б ее увидеть… А как увижу – реву. Кричу: «Забери меня уже отсюда! Я не хочу одна, я боюсь! Хочу домой!». И она мне однажды говорит: «Собирай вещи и идем, только тише». И сбежали мы с ней из госпиталя.

      Остается лишь верить, что когда-нибудь сюда зайдет мамка и скажет:

      – Собирай вещи и идем. Только тише!

      Или считать дни. Меня ведь выпустят. Ровно через две недели выпустят. А не выпустят – сама сбегу. Ровно через две недели.

      Ну, или создать дом здесь. Иначе не выжить.

      Найти мамку. Папку. Никитку с браткой. Бабу Катю. Найти их всех, найти семью.

      Иначе – не выжить.

      И я зарываюсь в шуршащее одеяло. Оно колется даже сквозь пододеяльник. Падаю на каменную подушку, из которой торчат и вонзаются мне в шею острые перья. Пододвигаюсь ближе к стенке и закрываю глаза.

      Меня о чем-то спрашивают. Васька спрашивает, другие женщины, да только не обращаю я на них внимания. Медленно проваливаюсь в сон, что с каждой секундой все больше и больше рисует вокруг образы моей избы. Я даже слышу храп бабы Кати, слышу, как мамка с папкой в карты играют. Чувствую, как из комнаты сочится золотистая нить керосинки. Правда, чужие женские голоса, чужой смех, чужой шепот – все это нагоняет на меня такую животную тоску и отчаяние, что я беспомощно сворачиваюсь в комочек, утыкаюсь лицом в пыльную подушку и тихонечко взвываю.

      Нет, все не так! Мамка с папкой никогда не разговаривают ночью! Они не будят нас, они не смеются так громко!

      Закрываю тяжелой подушкой уши, чтобы не слышать чужих голосов. Задерживаю дыхание, чтоб не дышать этой землей и глиной. Жмурюсь, больше всего опасаясь открыть глаза и вновь оказаться там, смирясь с неизбежной реальностью…

      Мне снится школа.

      Сижу я за партой и с Машей переговариваюсь. Жалуюсь ей, что мамка мне денег не дала на мороженое.

      – А давай ты скажешь ей, что в школе попросили фартук новый купить? – сверкает озорными глазами Машка.

      – Мамку