Тихий Дон. Михаил Шолохов

старался перекричать атамана Иван Томилин и тер пунцовые уши, кособоча голову в синей артиллерийской фуражке.

      – Как так?

      – Ухи оторвешь, пушкарь!

      – Мы ему бычиные пришьем.

      – В четверг половина хутора за сеном на отвод сбираются. Эк рассудили!..

      – С воскресенья поедешь.

      – Господа старики!..

      – Чего там!

      – В добрый час!

      – Гу-у-у-у-у!..

      – Го-го-го-ооо!..

      – Га-а-а-а-а!..

      Старик Матвей Кашулин, перегибаясь через шаткий стол, запальчиво взвизгивал, тыкал в сторону Томилина ясеневым гладким костылем:

      – Погодишь с сеном!.. Небось!.. Как обчество… Ты сроду поперек становишься. Молодой, дурак, братец ты мой!.. Вот!.. Ишь ты!.. Вот…

      – Ты сам до старости ума в соседях занимаешь… – Выпячивая голову из задних рядов, безрукий Алексей частил, примаргивал глазом, судорожно дергал дырявой щекой.

      Он шесть лет враждовал со стариком Кашулиным из-за клочка перепаханной земли. Бил его каждую весну, а земли захватил у него Матвей Кашулин с воробьиную четверть, – зажмурившись, переплюнуть можно.

      – Замолчь, судорога!

      – Жалкую, что далеко, – отсель не достану, а то я бы тебя зыкнул, аж красную соплю б уронил!

      – Ишь ты, моргун косорукий!..

      – Цыцте вы, связались!..

      – Вон на баз, там и склещитесь. Право.

      – Брось, Алексей, вишь, старик наежился, ажник папах на голове шевелится.

      – В тигулевку их, какие скандальничают!..

      Атаман вплюснул кулак в пискнувший стол.

      – Зараз сидельцев позову! Молчать!..

      Смолкая, гул прошелся до задних рядов и заглох.

      – В четверг, как рассвенется́, выезжать на порубку.

      – Как вы, господа старики?

      – В добрый час!

      – Давай Бог!

      – Ноне стариков не дюже слухают…

      – Небось будут слухать. Аль управу не сыщем? Мой Алексашка, как отделял его, было-к в драку кинулся, за грудки хватался. Я его доразу секанул: «Зараз же заявляю атаману и старикам, выпорем…» Посмирнел, слег, как травина под полой водой.

      – А ишо, господа старики, получена от станишного атамана распоряжения. – Атаман перевел голос и покрутил головой: стоячий воротник мундира, задирая подбородок, врезался в шею. – В энтую субботу в станицу молодым на присягу. Чтоб к вечеру были у станишного правления.

      У крайнего к двери окна Пантелей Прокофьевич, по-журавлиному поджимая хромую ногу, стоял рядом со сватушкой. Мирон Григорьевич в распахнутом тулупе сидел на подоконнике, улыбался в гнедую бороду. На коротких белесых ресницах его пушился иней, коричневые крупные конопины налились от холода кровью, посерели. Около, перемигиваясь, улыбаясь, толпились казаки помоложе, а в середине, сдвинув на плоский лысеющий затылок синеверхую атаманскую, с серебряным перекрестом, папаху, покачивался на носках одногодок Пантелея Прокофьевича – нестареющий, вечно налитой, как яблоко антоновка, румянцем – Авдеич, по кличке Брёх.

      Служил Авдеич когда-то в лейб-гвардии Атаманском полку. На службу пошел Синилиным, а вернулся… Брёхом.

      Он первый