Тихий Дон. Михаил Шолохов

Привычные мы, только и поживешь, как на действительной.

      – Плохо вот то, что справляют всё сами казаки.

      – Да как же, туды их мать! – оживился Федот и опасливо глянул на отвернувшуюся в сторону женщину. – С этим начальством беда… Выхожу на службу, продал быков – коня справил, а его взяли и забраковали.

      – Забраковали? – притворно удивился слесарь.

      – Как есть, вчистую. Порченый, говорят, на ноги. Я так, я сяк: «Войдите, говорю, в положение, что у него ноги, как у призового жеребца, но ходит он петушиной рысью… проходка у него петушиная». Нет, не признали. Ить это раз-з-зор!..

      Разговор оживился. Федот в увлечении соскочил с повозки, охотно стал рассказывать о хуторянах, ругать хуторского атамана за неправильную дележку луга, расхваливая порядки в Польше, где полк его стоял во время отбывания им действительной службы. Слесарь остреньким взглядом узко сведенных глаз бегал по Федоту, шагавшему рядом с повозкой, курил легкий табак из костяного с колечками мундштука и часто улыбался; но косая поперечная морщина, рубцевавшая белый покатый лоб, двигалась медленно и тяжело, словно изнутри толкаемая ходом каких-то скрытых мыслей.

      Доехали до хутора перед вечером.

      Штокман, по совету Федота, сходил ко вдовой бабе Лукешке Поповой, снял у нее две комнаты под квартиру.

      – Кого привез из станицы? – спрашивали у Федота соседки, выждав его у ворот.

      – Агента.

      – Какого такого агела?

      – Дуры, эх, дуры! Агента, сказано вам, – машинами торгует. Красивым так раздает, а дурным, таким вот, как ты, тетка Марья, за деньги.

      – Ты-то, дьявол клешнятый, хорош. Образина твоя калмыцкая!.. На тебя конем не наедешь: испужается.

      – Калмык да татарин – первые люди в степе, ты, тетушка, не шути!.. – уходя, отбивался Федот.

      Поселился слесарь Штокман у косой и длинноязыкой Лукешки. Ночь не успел заночевать, а по хутору уж бабы языки вывалили.

      – Слыхала, кума?

      – А что?

      – Федотка-калмык немца привез.

      – Ну-ну?..

      – И вот тебе Матерь Божья! В шляпе, а по прозвищу Штопол чи Штокал…

      – Никак, из полицевских?

      – Акцизный, любушка.

      – И-и-и, бабоньки, брешут люди. Он, гутарют, булгахтир, все одно как попа Панкратия сынок.

      – Пашка, сбегай, голубь, к Лукешке, спроси у ней потихоньку, мол: «Тёта, кого к тебе привезли?»

      – Шибчей беги, чадунюшка!

      На другой день приезжий явился к хуторскому атаману.

      Федор Маныцков, носивший атаманскую насеку третий год, долго вертел в руках черный клеенчатый паспорт, потом вертел и разглядывал писарь Егор Жарков. Переглянулись, и атаман, по старой вахмистерской привычке, властно повел рукой:

      – Живи.

      Приезжий откланялся и ушел. Неделю из дому носу не показывал, жил как сурок в сурчине. Постукивал топором, мастерскую устраивал в летней завалюхе-стряпке. Охладел к нему бабий ненасытный интерес, лишь ребятишки дни напролет неотступно торчали над плетнями, с беззастенчивым любопытством разглядывая чужого человека.

      V

      Григорий