Тихий Дон. Михаил Шолохов

случаем, не прибивается опять?

      – Что ты, дед! Что ты! – Ильинична испуганно всплеснула руками. – А Степан, аль глупой? Не примечала, нет.

      Старик посидел немного и вышел.

      Григорий в своей горнице подтачивал напилком крюки на нарезных снастях. Наталья смазывала их свиным растопленным жиром, аккуратно заворачивала каждый в отдельную тряпочку. Пантелей Прокофьевич, похрамывая мимо, пытливо глянул на Наталью. На пожелтевших щеках ее, как на осеннем листке, чахнул неяркий румянец. Она заметно исхудала за этот месяц, в глазах появилось что-то новое, жалкое. Старик остановился в дверях. «Эх, выхолил бабу!» – подумал, еще раз взглянув на склоненную над лавкой гладко причесанную голову Натальи.

      Григорий сидел у окна, дергая напилком, на лбу его черной спутанной челкой прыгали волосы.

      – Брось к чертовой матери!.. – багровея от приступившего бешенства, крикнул старик и сжал костыль, удерживая руку.

      Григорий вздрогнул; недоумевая, поднял на отца глаза.

      – Хотел вот два конца сточить, батяня.

      – Брось, тебе велят! На порубку сбирайся!

      – Я зараз.

      – Притык в санях ни одной нету, а он – крючья, – уже спокойнее проговорил старик и, потоптавшись около дверей (как видно, еще что-то хотел сказать), вышел. Остаток злобы сорвал на Петре.

      Григорий, надевая полушубок, слышал, как отец кричал во дворе:

      – Скотина до́ се непоенная, чего ж ты глядишь, такой-сякой?.. А это кто прикладок, что возле плетня, расчал? Кому гутарил, чтоб не трогали крайнего прикладка?.. Потравите, проклятые, самое доброе сено, а к весне в пахоту чем быков будешь правдать?..

      В четверг, часа за два до рассвета, Ильинична разбудила Дарью.

      – Вставай, пора затоплять.

      Дарья в одной рубахе кинулась к печке. В конурке нашарила серники, зажгла огонь.

      – Ты поскорей стряпайся, – торопил жену взлохмаченный Петро, закуривая и кашляя.

      – Наташку-то жалеют будить, дрыхнет, бессовестная. Что же, я надвое должна разорваться? – бурчала заспанная, сердитая спросонок Дарья.

      – Поди разбуди, – советовал Петро.

      Наталья встала сама. Накинув кофту, вышла в катух за кизяками.

      – Поджожек принеси! – командовала старшая сноха.

      – Дуняшку пошли за водой, слышь, Дашка? – с трудом передвигая по кухне ноги, хрипела Ильинична.

      В кухне пахло свежими хмелинами, ременной сбруей, теплом человеческих тел. Дарья бегала, шаркая валенками, грохотала чугунами; под розовой рубашкой, с засученными по локоть рукавами, трепыхались маленькие груди. Замужняя жизнь не изжелтила, не высушила ее: высокая, тонкая, гибкая к стану, как красноталовая хворостина, была она похожа на девушку. Вилась в походке, перебирая плечами; на окрики мужа посмеивалась; под тонкой каймой злых губ плотно просвечивали мелкие частые зубы.

      – С вечеру надо было кизяков наложить. Они б в печке подсохли, – недовольно бурчала Ильинична.

      – Забыла, мамаша. Наша беда, – за всех отвечала Дарья.

      Пока отстряпались – рассвело.