Меньше воздуха. Мария Потоцкая

выпустят погулять именно в этот момент. Я не дежурил там день и ночь, у меня имелись и свои дела, просто если уж я куда-то ехал, то туда.

      Мама вернулась из больницы, когда я был в школе. Придя домой, я обнаружил на столе записку, в которой она звала меня вечером на каток. Якобы в это время там никого нет, весь лед будет наш. Я знал это и без того, даже если бы на катке занимались другие люди, весь лед все равно был бы нашим. Когда мы приходили на детскую площадку, она вся становилась наша, как и магазины, автобусы и даже чужие квартиры. Мы с мамой умели замыкаться в собственном мирке и не обращать внимания на окружающую обстановку.

      Я добежал до стадиона, когда мама уже шнуровала коньки. Хотя она и выглядела болезной, но не больше, чем до больницы. Может быть, в своей спортивной форме на любимом льду она казалась даже чуточку здоровее. Я думал, мне тоже придется кататься, но она не предложила мне выйти на лед.

      – Обследовала руку? Вылечила?

      – Вруби-ка музыку. Там должна лежать кассета «Led Zeppelin».

      Несколько песен мама разогревалась, ездила по льду, разминала шею и руки, словно готовилась к бою. Движения у нее стали более резкими, нервными, будто ей приходилось преодолевать какое-то сопротивление, и от разгона инерция периодически уносила ее вперед. Несколько раз мама спотыкалась, резала лед коньками, а один раз даже упала, но тут же поднялась, будто бы продолжала выступление, хотя движения ее были разрозненными и не складывались в общий танец. Мне хотелось сказать, что она устала, что нельзя танцевать после больницы, но отчего-то я понял, что это бы обидело ее. Она же уже была взрослая, в тридцать лет она должна знать, как это правильно.

      – Гришка, найди «Babe I'm Gonna Leave You», – у мамы был ужасный русский акцент, она даже не старалась, – Мы с девчонками начинали ставить танец под эту песню, они бы просто всех порвали. Сейчас это смешно, что под эту песню, да?

      Я не понимал, почему это смешно, поэтому даже не кивнул ей в ответ. Тревога нарастала будто бы не изнутри, а окружала меня снаружи, забирала мой воздух, и мне становилось душно в пустом ледяном стадионе. Я молча домотал до нужной песни и снова прижался к бортику.

      Заиграла музыка, и мама собралась, выпрямила спину, вздернула подбородок и плавно поплыла по льду. Ее движения были стремительными в начале, но почти всегда заканчивались воскообразно протяжно. Она вскидывала руки с силой, будто бы собиралась что-то поймать, а опускала так, словно это что-то оказалось полупрозрачным маленьким перышком, медленно парящим вниз, за которое не так легко ухватиться. Мама выпрыгивала, крутилась в воздухе, будто заводная, и я знал, что назвать лутцом, а что акселем. Прыжки шли друг за другом, она не давала себе передохнуть, и каждый раз, когда она приземлялась одной ногой на лед, мое сердце вставало на месте. Под конец песни мама долго крутилась волчком, вытянув свободную ногу вперед и прижавшись к ней лбом, как птица прячет голову в крыльях. Остановив вращение, она впервые за весь танец оступилась. Казалось, что если она выполняла такие прыжки, она не могла упасть на ровном месте.

      Мама