Чёрный лёд, белые лилии. Ольга Романовна Моисеева

У тебя стоит три ― ты не идёшь в увольнение. Правила одни для всех. Ты свободна.

      – Я исправлю её завтра же, а кроме того, тройка не является основанием для того, чтобы не отпускать курсанта в увольнение.

      Он вдруг удивлённо оглянулся на шкафы и на окно. Он что-то ищет?..

      – Вот думаю, где спрятан тот плакат, с которого ты читаешь, а, Соловьёва? – снова скривил губы он и встал. Улыбаться он вряд ли умеет. Куда там.

      Таня невольно сделала маленький шаг назад. Маленький такой шажок, потому что старший лейтенант вдруг оказался на расстоянии метра от неё, обойдя стол. И тут же прокляла себя за это, потому что на его губах снова появилась довольная усмешка.

      – Если ты такая умная: я сам могу решать, с какими оценками ты не можешь идти в увольнение. Да, в список моих полномочий это входит. Ваше прошлое начальство вас, видимо, разбаловало. Мне жаль. Впрочем, не особенно.

      – Да я… Я исправлю тройку. Поймите, мне очень важно туда пойти. Ко мне приехал близкий человек…

      – Бога ради, замолчи ты, Соловьёва, – поморщился он. – Давай без подробностей.

      Господи, как… гадко. Грязно. Как он может так? Это же… это её мама, а он ведёт себя так, как будто здесь воняет чем-то. Кретин. Горло почти рвалось от искрящейся злости, и слова, о которых она будет жалеть потом много раз, были почти готовы сорваться с языка. Никто не смеет говорить о её матери таким тоном.

      – Не отпустите? – голос дрожал. Дура. Твёрже.

      – Нет, – безразлично и спокойно произнёс он, перекатываясь с пятки на мысок и обратно.

      Нет больше сил находиться здесь. Пусто. Она не видела маму почти год. В любой момент эти долбаные американцы могут разнести Питер или Москву. Она может и не увидеть. А сейчас мама здесь, в сотне метров отсюда. Таня устало вытерла вспотевший лоб.

      Она почувствовала, что битва проиграна, изо всех сил сдерживая наплывающие слёзы обиды.

      Война только началась, старший лейтенант Калужный.

      Она никогда не станет плакать при нём. Сжать пальцы, сжать губы.

      Не ему. Её. Ломать.

      Калужный вдруг сделал шаг к ней. Она не сжалась, но голову подняла. Его глаза ― совсем чёрные, и их поверхность похожа на лёд. Сложно объяснить… Он внимательно, источая почти вселенское колкое презрение и специально убрав руки за спину, мол, противно, вгляделся в её лицо, а потом посмотрел на ладонь, которую она так и не опустила, оставив у виска.

      – Ты?

      Она непонимающе вздёрнула подбородок. Хочет обвинить её ещё в чём-то?

      – Синяк, – боже мой, даже снизошёл до объяснения. Господи, Соловьёва, ну как можно быть такой дурой и так явно проколоться! Она взглянула на пальцы, испачканные в пудре.

      – Я, – выдохнула она. – Помню, – прошептала, заметив, что Калужный открыл рот. – Пожалею. Вы повторяетесь.

      Она выскользнула за дверь тихо, даже не сказав положенного «разрешите идти». Сил не было – были слёзы, отчаянные, бессильные, которые она размазывала по лицу, приказывая себе успокоиться. Открыла дверь на лестницу.

      – Соловьёва? – вдруг прозвучал голос совсем