Голос Незримого. Том 2. Любовь Столица

сочился алый, алый…

      Из-за серых, бурых взгорий

      Уж спешил стрелец небесный,

      Но кружил во мгле окрестной

      Женский клекот: «Горе! Горе!»

      И толпа вдруг увидала,

      Содрогаясь, отбегая,

      Что Олона Золотая

      Вдруг серебряною стала.

      Застонал тут, каясь, Згара:

      «Что мне в том, что он погублен?

      Он Олоной не разлюблен…

      Охлажденье – злей нет кары!»

      Взвыл, отчаиваясь, Уго:

      «Что мне в том, что стал он тленен?

      Для нее он неизменен…

      Ревность – хуже нет недуга!»

      Но, грозясь, хихикнул Славий:

      «Уж теперь не будут вместе.

      Нет утехи слаще мести!»

      И кружился пса вертлявей.

      А меж тем с пустого жрища

      Труп Медуна тихо взяли

      И на снежном покрывале

      Уносили в городище.

      Выси все поголубели,

      Веси розовыми стали,

      Травы ж никли, повядали,

      Птицы вились, но не пели.

      И заплакал сам Зорива

      Разливной росой соленой

      Над серебряной Олоной,

      Над Олоной несчастливой.

Глава IX

      Кто прожить желает мудро,

      Пусть во всем благое видит!

      Облак тает – солнце выйдет,

      Звезды гаснут – встанет утро!

      Сгиб Медун-Стрелец Прекрасный,

      Вот лежит он нем, недвижен,

      Но с Олоной больше сближен

      Силой вечности всевластной.

      Дни идут – он спит глубоко,

      К ней на ложе вознесенный,

      А она, и в ночь бессонна,

      Не спускает с друга ока.

      При вторых и третьих певнях

      Всё Олона над Медуном,

      С ликом белым, вечно-юным,

      В серебристых косах древних.

      Обняла его, прильнула:

      «Приходи за мной, о милый!»

      И пугливы, и унылы,

      Ей внимают Йинка с Улой.

      Сжег закат костер четвертый,

      День лежит Медун уж пятый

      Средь малиновой палаты,

      Молодой, прекрасный, мертвый.

      И явились с нежным пеньем

      Все дивейские невесты

      Проводить его до места,

      Что избралось погребеньем.

      В вечер лунный и туманный,

      Шли они с ветвями ивы

      Вширь, где все почили дивы,

      Вдаль, где круглые курганы.

      А придя на возвышенье,

      Над костром неопаленным

      Положили прах с поклоном,

      Лук его и украшенье.

      Привели коня Медуна

      В вороненой лучшей сбруе,

      И столпились возле Руи,

      Белизной омыты лунной.

      Тут, пройдя по дымным росам,

      Кто-то с девами встал рядом.

      Жрица ж, верная обрядам,

      Обратилась к ним с вопросом:

      «Нет ли здесь Медуну милой,

      Что желала б несмущенно

      Заодно с ним быть сожженной,

      Под одной с ним лечь могилой?»

      «Есть», – ответил голос чистый,

      И блаженный, и печальный,

      Как струя, был он хрустальный,

      Как струна, был серебристый.

      И прекрасна, непреклонна,

      Из