Гринтаун. Мишурный город. Рэй Брэдбери

внезапными слезами,

      Нежданною любовью, высказанной вслух,

      Чтоб через миг ее лишиться,

      Когда рукопожатия разжались, и

      Высвободились плечи из объятий, и

      Вымытые уши остались без лобзаний,

      А лбы неприголубленными,

      Все снова погрузились в неосязаемые

                                   ароматы,

      Источаемые временем быстротекущим.

      Разгаданная тайна опять запуталась в мотках

                                   спагетти,

      Которых не распутать красноречьем.

      Неизреченные мечтания отступают в свое тупое

      костное убежище,

      А слезы солью просыхают на щеках,

      Закатываясь в удивленные

      Подслеповатые глаза, следов не оставляя.

      Все это прошлой ночью вспоминая,

      Я видел, как отец шагает вдоль киноленты

                                   памяти моей,

      Но измеряющей его!

      В моей плоти, в обличье дружелюбном,

      Его я обнаружил:

      Он прятался в моих глазах, еще не умудренных,

      Но прозревающих, с прищуром уже.

      Его давно уж нет на свете, но

      Тем острее ощущение потери и грустные мои

                                   искания.

      Едва ль его найдешь в носу, в ушах иль

                                   челюстях,

      Но только гляньте – на запястье волоски и на

                                   плечах

      Горят, подобно блесткам солнца, золота иль

                                   янтаря,

      Здесь все, чем был я, есть и скоро буду.

      Порою дважды за день я замечаю, как он

                                   проходит мимо,

      Иль из-под век я зрением боковым

      Раз десять его вижу в мареве полудня.

      Он вскидывает мои руки, чтобы поймать

                                   незримый мяч,

      Он заставляет мои ноги бежать к барьерам,

                                   рухнувшим

      И ставшим руинами сорокалетней давности.

      За жизнь свою надеюсь засечь его

                                   движения

      Еще сто тысяч раз, если не больше, прежде

                                   чем умру.

      Отец мой, папа, любящий родитель,

      С которого, сверкая, градом пот катился

      И впитывался в завитушки,

      Подобные пружинам часовым из меди,

      Что покрывают ворсом золотым меня,

      Играет светом и своим молчанием говорит

                                   мне больше,

      Чем постичь способна моя печальная,

                                   заблудшая душа.

      Он бродит там, где в детстве муравьи

      Сновали по костяшкам моих пальцев,

      То виден, то не виден, он машет мне рукой,

                                   чтоб я его заметил

      На этой загадочной жаровне – моей руке,

      Как на пшеничном поле, на моей ладони,

      На пальцах, на плоти.

      О Боже милосердный!