Такая короткая жизнь. Зинаида Ивановна Шедогуб

Теперь за безруких, безногих дивчата хватаются, не оторвешь. А у нашего голубя все есть, – гордо произнесла она. – Давайте решим: свадьба когда. Торопится наш голубок! Радость к вам в хату пришла!

      – Жизнь покажет: радость или горе, – оборвала ее Надежда.

      Две недели перед свадьбой промелькнули как один день. Надежда придирчиво пересматривала приданое, ибо знала, что скидок на вдовство не будет: бабы пересчитают в скрине белье и одежду, прощупают перину и подушки, оценят каждую вещь.

      Казалось, все продумано и учтено, а душу гложет тоска.

      – Нет, не так любили раньше, – осуждает молодых Надежда. – Андрей свадьбы не мог дождаться, а этот глаз не кажет. И Любка безучастная, грустная. А все проклятая война. Все спутала, сломала, разрушила. И как ей разобраться в судьбе дочери, если сама по ночам мечется, плачет, зовёт Андрея, если сердце еще тоскует по любимому.

      Замужество

      Над станицей неслась грустная свадебная песня. На эту волнующую мелодию по зеленым улицам и переулкам, вдоль извилистого ерика торопились люди: всем хотелось побывать на первой послевоенной свадьбе.

      Сотни глаз рассматривали невесту. Радовались. Завидовали. Обсуждали.

      Среди поющих дружек Люба стояла неподвижно, как статуя, но такое отчаяние было на её лице, что у близких тоскливо сжималось сердце.

      – Не пришел… – думала она, с болью вспоминая, как бессонными ночами ждала Игната, чтобы объясниться и решить свою судьбу.

      – Не пришел! Не пришел! – с горечью повторяла она, дрожа при мысли, что чужие, нелюбимые руки прикоснутся к ней, а людская молва покроет её имя позором.

      Надрываясь, пели дружки, и Любе до слёз было жаль себя, Николая, их погибшую на войне любовь.

      И пробивающиеся сквозь шум и гам одобрительные замечания:

      – Гарна невеста!

      – А платье длинне!

      – И я себе такэ пошью!

      – Приданое тоже ловке! – совсем не радовали её, ибо эти смотрины были ей в тягость.

      Вдруг толпа хлынула на улицу.

      – Едут! Едут! – на разные голоса закричали женщины и дети.

      Вздрогнув, Люба отступила назад, но потом вновь застыла, напряжённо всматриваясь вдаль.

      Над клубами пыли языками пламени взвивались ленты, дымились чёрные гривы, всё громче позвякивал бубен, визжала гармошка, под свист неслись запенившиеся кони.

      Линейка и два шарабана остановились у двора; и друзья жениха, весёлый зубоскал Петро Заяц и лихой Андрей Заболотный, соскочили с линейки и рванулись к калитке. За ними, опираясь на палку, спешил жених, бледный, в новой гимнастерке, с белым цветком на груди.

      Гармонист, наверное, цыган, лихо наяривал на гармошке. Позади всех подтренькивал на бубне пьяненький дед Степан.

      Дружно навалились на калитку. Стянутая толстой веревкой, она заскрипела, но не поддалась.

      – Ишь яки быстрые! Выкуп давайте! – горланили женщины, кто чем подпирая калитку.

      – Открывайте! – требовали с улицы.

      – Без выкупа не дам! Поворачивайте назад! Таких женихов нам не треба!

      Надеясь победить