Такая короткая жизнь. Зинаида Ивановна Шедогуб

ячутся хутора. Обходя стороной болотистые низины, станица расползлась на многие километры, залезла в степи, плавни, к реке Протоке.

      Ночь. Тишина. Чуть потрескивают от жгучего мороза деревья, да изредка всхлипывают собаки.

      В морозную накипь стекла осторожно скребется чья-то рука. Надежде кажется, что это Андрей потихоньку, чтоб не услышала мать, вызывает ее на свидание в сад. Радостная и возбужденная, она крадется к окну и прыгает в ласковые объятия любимого. Андрей со стоном прижимается к ней – и они падают вниз, в страшную черную бездну…

      Надежда проснулась от собственного крика и ошалело всмотрелась в темноту. Стол. Скамья. Большая деревянная кровать. На печи сладко посапывает дочь.

      – Так это был только сон, – вытирая со лба пот, подумала она.

      Вдруг до ее слуха вновь донеслось легкое постукивание. Надежда сбросила ватное одеяло, ежась от холода, ступила в калоши и подошла к окну.

      – Кто там? – тревожно спросила она.

      – Свои, мамо, свои…

      Женщина открыла в настывшие сенцы дверь, откинула липкий от мороза крючок и бросилась навстречу вошедшему.

      – Митя! Сынок!

      – Чужих нет? – тихо бросил он.

      – Ни… Ти вражьи души шастают тильке днём. Ночью боятся: камыши близко. Ходим, сынок, в хату!

      От свежего воздуха затрепетал чахлый огонек лампадки, побежал светлячками по задумчивому лику Божьей Матери, запрыгнул на чернеющие предметы и спрятался где-то там, в самом углу, за большой русской печью.

      – А у нас, мама, все по-старому, – улыбаясь, заметил Митя.

      – Дэ там… – грустно вздохнула Надежда, заботливо усаживая сына за стол. – Лютуют. За вас боюсь… Любку на печи душу, сажой мажу, шоб прокляти не кинулись. – ласково перебирая Митины волосы, горько проговорила она. – На батька ты, сынок, похож: такий и вин був… Чернобровый. Кареглазый. Высокий и сильный. Не пущу тебэ с хаты. Заховаю.

      – Нет, мама, – усмехнулся Митя. – Меня не удержите. Не хочу погибать. Наши близко. Скоро выкурят немцев с Кубани.

      – Куда ж пидешь, сынок?

      – Схоронюсь где-нибудь на хуторах или в плавнях. Вот согреюсь да и перекусить бы не помешало.

      – Счас, сынок, счас, родной, – засуетилась Надежда. – Накормлю и с собой дам.

      Птицей кружилась мать вокруг сына. Она то заботливо подсовывала ему еду, то, вспомнив о припрятанных продуктах, вновь вскакивала и бежала в кладовку. Поев, Митя здесь же, за столом, уснул, а Надежда еще долго крестила сына и молилась о его спасении.

      Мать проводила Митю на рассвете. И, хотя на пути им никто не встретился, она не знала покоя: то подходила к окну и подолгу стояла, всматриваясь в безлюдную улицу, то садилась за стол и устало глядела на дочь, то начинала месить тесто, то бежала за чем-то в сарай. Под навесом столкнулась с соседкой.

      – Слухай, Ивановна, – взволнованно обратилась та к Надежде. – Шо за крик стоит?

      Женщины прислушались. И в самом деле издали доносился какой-то гомон.

      – Кого-то забрали, – предположила Надежда.

      Вдруг из-за поворота показалась упряжка. Испуганные кони рвались в стороны. За телегой, упираясь и пытаясь сбросить налыгачи, еле передвигались две коровы. Их сопровождали с криками и плачем две женщины. Обезумев от горя, они бросались к буренкам, и только угрозы мародеров заставили женщин оторваться от животных.

      – Ой, Боже! Шо без кормилиц робыть-то будем? – заволновалась Надежда.

      – А я не отдам, – бросаясь к плетню, решительно заявила Елена.

      Прокоп Миска с трудом остановил лошадей напротив двора, накинул вожжи на сучок старой акации и любовно оглядел награбленное. На повозке лежали мешки с мукой и зерном, беспорядочно валялись отрезы различных тканей, воротники, шапки, самовары, испуганно моргали связанные куры.

      Впереди, на перине, прикрытый теплыми кожухами, сидел плотный, лет сорока, офицер. Он сделал попытку встать с телеги, но был подхвачен услужливыми руками. Прокоп что-то произнес и выразительно кивнул в сторону хаты. Все весело рассмеялись.

      В сенцы ввалились гурьбой, а потом бесцеремонно вломились в комнаты. Пройдя на кухню, офицер брезгливо осмотрел помещение: закопчённые печи, кучи кирпича возле них, накрытая рядном старая кровать – все вызывало у него отвращение.

      – Шнель! Шнель! – торопил он солдат. – Партизанен? Ист да партизанен? – высморкавшись, обратился он к Надежде.

      – Не понимаю… – сердито буркнула женщина.

      Глаза её, обычно ясные и голубые, как весеннее безоблачное небо, теперь помутнели от злости.

      Надежда не знала, что ей делать. Стоя в коридоре и дрожа от ненависти и унижения, она следила за оккупантами.

      Грабители хозяйничали в хате. Кто-то сбросил с горища мешок муки, двое перевернули в кладовке бочку и вытаскивали из нее истошно кричащую птицу. В зале жонглировал бельем Прокоп Миска. Очистив сундуки, он бросился к Надежде.

      – Одно старье! Дэ, сука, добро заховала? –