Хоккенхаймская ведьма. Борис Конофальский

на эшафот, прочитайте приговор, но читайте погромче, попробуйте перекричать толпу.

      А святые отцы позвали палача. Фриц Ламме выглядел неважно, болел ещё после того, как кавалер избил его палкой. Но, несмотря на это он почти бегом прибежал к святым отцам.

      – Ты, добрый человек, бабам языки под корень не режь,– говорил отец Иоганн,– кончик режь, пусть шепелявят, но чтоб говорили.

      – Да святой отец,– кивал Сыч.

      – Правильно,– соглашался отец Николас,– баба без языка умом тронуться может, муж такую из дома погонит. Не милосердно сие, под корень жёнам языки резать.

      Сыч опять кивал.

      А Максимилиан тем временем залез на эшафот и начал громко читать приговор, так началась экзекуция.

      Со вдовой Сыч закончил быстро, Волкову показалось что уж совсем не бил её палач, а только порвал рубаху на спине и делал вид, что бьёт. Кнутом щёлкал, а она даже и не кричала. Зато Брюнхвальд весь издёргался сидя в седле. Кавалеру даже неприятно смотреть была на это. Грозный и строгий муж, крепкий словом и рукой, тут вдруг чуть не рыдает. Когда вдову свели с эшафота, он к ней хотел бежать, да Волков не дал ему:

      – Карл, сидите в седле.

      Он послушался, но всё равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота. А на эшафот вели уже Марту Раубе, женщина не то чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с неё одежду она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки её привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась удивлённо. А поп, из местных, что на эшафоте был, уговаривал её не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал.

      Хлопок кнута, и на всю площадь, раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла.

      Люди приехали не зря, если с вдовой им было не интересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей.

      А Сыч бил и бил её. После каждого удара женщина кричала и извивалась у столба. Руки её были привязаны к столбу высоко над головой, она почти висела на нём, и не спрятаться, ни согнуться женщина не могла, так что ей оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь.

      Всё, она получила свои десть ударов, помощники Сыча отвязали её от столба, но одежды не дали, не отпустили. Поп опять говорил ей что-то, а она глядела на него стеклянными глазами, и не слышала будто. Её руки за спину завели, связали, а она стала о чём-то говорить палачам, просить их. Её на колени уже ставили, поп её успокаивал, а она говорила всё, лепетала что-то. Пока не увидала в руках Сыча большие щипцы, какими пользуется коновалы, тут она замолчал, закрыла рот, вытаращила глаза. Замычала. А голову ей запрокинули, и рот ей уже разжимали сильные мужские пальцы помощников. Сыч полез к ней в рот клешами, и на площади так тихо стало, что Волков услышал, как он говорит:

      – Тихо, ты, дура, не балуй языком, зубы попорчу же.

      Он поймал кончик языка клещами, чуть вытянул его у неё изо рта, и быстро острым ножом отсёк кончик. Её отпустил, стали развязывать