Рассказы, воспоминания, очерки. Марк Львовский

наградил евреев Господь Бог! Надеюсь, вы не обиделись на меня? Я сама себе иногда бываю противна. Самое смешное, что единственный человек, которого я люблю и за которого готова отдать жизнь, – еврей. Господи, но кому я нужна теперь? Хотите яблоко? Оно из Грузии, целебное…

      Эсфирь Львовна жестом показала, что отказывается, но очень, очень признательна.

      Женщина вздохнула и осторожно, держась за спинки кроватей, отправилась на свое место.

      Вдруг всё стало меняться к лучшему. Пришла сестра и сделала обезболивающий укол. Пришла нянечка и принесла дополнительную подушку – стало много легче лежать. Заглянул дежурный хирург – молодой веселый парень, раздал каждой по шутке, а Эсфирь Львовне доверительно сообщил, что рентгеновские снимки ее колена до операции и после смотрел сам – он восторженно закатил глаза – Вишневский!

      – Ваше колено станет гордостью отечественной медицины! Никому не давайте гладить его – оно принадлежит стране!

      Эсфирь Львовна наградила балагура сияющей улыбкой. Ах, черт возьми, даже в такие минуты она не забывала о своем переломанном носе, убежденная, что он превращает улыбку в гримасу. Она могла видеть себя только в зеркале и, несмотря на свои тридцать пять, мало верила, что существуют люди, добрее зеркал. Потом, сразу же после коллективного отказа от унылого ужина и прощального, уже безнадёжного увещевания старшей сестры, началось действо совершенно фантастическое – подготовка к празднованию старого Нового года.

      Все, кроме Эсфирь Львовны, встали со своих постелей и, охая и матерясь, показывая чудеса владения своими искалеченными телами, в считанные минуты превратили большую центральную тумбочку в праздничный стол, на котором тонкие ломтики нежнейшей розовой ветчины соседствовали с подёрнутым слезой сыром; маленькие огурчики особого домашнего посола – с домашнего посола капустой, пересыпанной вызывающе красной клюквой; темная, понастоящему копченая колбаса – с трясущимся от свежести студнем и, конечно же, уже названные, принесённые мамой куриные ножки, нежно поджаренные пончики с изюмом и пирожки с капустой. И лишь надменные мандарины, наполнившие палату ароматом, как тогда говорили, «солнечной Грузии», презрительно посматривали на грубую жратву, всем своим спелым, налитым желтокрасным видом подчеркивая очевидную разницу между плебейским статусом «закусона» и аристократическим статусом «десерта».

      Потом – Эсфирь Львовна чуть не вскрикнула – из—под угловой кровати костылем была вытащена намертво заткнутая резиновой пробкой, на четверть наполненная сияющей, прозрачной, подвижной жидкостью, обычная больничная «утка», поднятая затем, вытертая от пыли и поставленная в центр стола с такой нежностью, что не осталось никаких сомнений в высочайшем назначении этого сосуда.

      – Не бойсь, – проворковала пожилая, – мыто—перемыто. Да и что в водке не сдохнет, кроме печалей наших…

      Общими усилиями устроили маленькой учительнице