Рассказы, воспоминания, очерки. Марк Львовский

своего зверя.

      Сёма первый раз видел беспощадную на язык Эсфирь Львовну, фронтовичку, такой жалкой, беспомощной. Коротко всхлипнув, она швырнула в сумку журнал и указку и выбежала из класса.

      И три еврейчика решили, что настал их черед. Может, так бы оно и случилось, но Лидия Николаевна, словно почуяв беду, быстрокрылым ангелом влетела в орущий класс.

      – Итак, – ворожил ее изумительный голос, – Чацкий и Молчалин, борец и приспособленец…

      Школьный день покатился по заведенному порядку. Стучал указкой по доске угрюмый физик, орала географичка, учитель математики – поговаривали, что он еврей, но твёрдых доказательств тому не было – неожиданно устроил классу тяжеленую контрольную, потом немецкий… Ненарушаемость порядка, непонятное отсутствие интереса учителей к произошедшему несколько охладили пыл юных патриотов, и на переменах никто евреев не трогал. Но когда заканчивался последний урок, который вновь вела Лидия Николаевна, Сёма получил записку: «После уроков стыкнёмся. И не вздумай смотаться, сука!»

      Сёма обмер. Ну, конечно, это был Стручок, маленький, плюгавый, подлейший малый, безнаказанно вытворявший всё, что рождалось его гнусной, изощренной фантазией. Безнаказанно, ибо находился под особым покровительством самого Антонова.

      Это жаркое, жадное «сука» повергло Сёму в такой ужас, что он… заплакал, да, да, заплакал прямо на уроке, заплакал от страха, от усталости, от обиды, от жуткого напряжения этого проклятого дня… Заплакал, может быть, в глубине сердца уповая на снисхождение к нему Антонова, которого он не раз выручал во время диктантов и классных изложений. Сёма с надеждой глянул на него – увы, на каменной, сытой роже было лишь подобие усмешки.

      И, как всегда, на помощь пришла любимая «училка» Лидия Николаевна:

      – Семён, забирай вещи – и домой! Я вижу, ты заболел. И быстро, не мешай мне вести урок!

      …О, великая, самая красивая на свете училка!..

      Сёма был уже одной ногой в раздевалке, когда раздался звонок, и толпа в тысячи ног с грохотом революционных матросов бросилась вниз по лестнице. Он не видел, но знал, что первым мчался Стручок.

      Маленькие негодяи, они почему-то всегда первые…

      О, проклятые рукава! О, проклятые пуговицы! О, проклятый мешок, из которого не вылезают калоши! О, проклятая калоша, соскочившая с одного из ботинков, проклятая, старая калоша, которая так легко сваливается и почему-то с таким трудом надевается!

      Стручок и еще четверо Антоновских холуев – самого «босса» не было – догнали его почти у самого дома. Из великой мужской гордости Сёма замедлил шаг.

      – Бздишь стыкнуться?

      Он не ответил, и тотчас последовал несильный, ленивый удар ноги по его заду.

      Нельзя сказать, что Сёма был совсем уж законченным трусом. Нет, иногда он дрался; распсиховавшись, мог проявить в драке даже некоторую доблесть. Но в этот день тихий еврейский мальчик, ещё не принятый в ряды комсомола, оказался совершенно беспомощным, ибо нес на себе великую,