Незримые фурии сердца. Джон Бойн

Чарльз пытался вообразить побег из тюрьмы. Однажды я застал его в кухне, где он задумчиво водил пальцем по книге, на обложке которой был изображен мотылек, усевшийся на засов, и будто старался разгадать головоломку, открывающую путь к свободе. Конечно, он не ожидал, что дело дойдет до суда, но рассчитывал, что его положение и широкая сеть влиятельных связей сумеют предотвратить подобную несправедливость. Даже когда стало ясно, что сделать ничего нельзя и суд состоится, он был убежден, что его оправдают, несмотря на любое прегрешение и очевидную виновность. В тюрьму, считал Чарльз, попадают другие.

      В те дни Макс Вудбид зачастил на Дартмут-сквер, и они с Чарльзом, пьяные вдрызг, сперва голосили старый гимн Бельведер-колледжа (Доколе вы будете налегать на человека? Только в Боге успокаивайся, душа моя!), а потом, разругавшись, так орали друг на друга, что эхо их свары неслось по всему дому, и тогда даже Мод недоуменно выглядывала из гнойных сумерек своего писательского кабинета.

      – Это ты, Бренда? – спросила она однажды, когда я, не помню уж зачем, слонялся по третьему этажу.

      – Нет, это я, Сирил.

      – Ах да, Сирил, малыш. Что там за шум внизу? К нам ворвались грабители?

      – Мистер Вудбид приехал обсудить с Чарльзом его дело, – сказал я. – По-моему, они разгромили буфет.

      – Все это без толку. Чарльза посадят. Хоть залейся виски, ничего не изменишь.

      – А что будет с нами? – встревожился я. В семь лет я не был готов к бездомной жизни.

      – Со мной все будет хорошо, – сказала Мод. – У меня есть кое-какие сбережения.

      – А со мной?

      Мой вопрос Мод игнорировала.

      – Почему они так орут? Это уж ни в какие рамки. Как можно работать в таких условиях? Да, раз уж ты здесь, можешь придумать синоним к слову «флуоресцентный»?

      – Светящийся? – предложил я. – Сияющий? Раскаленный?

      – Раскаленный – годится. Для одиннадцати лет ты весьма умен.

      – Мне семь, – сказал я.

      – Тем более впечатляет. – Мод отступила в свою прокуренную пещеру и закрыла дверь.

      Судебное дело – вот два слова, витавшие в доме почти весь 1952-й. Почти всегда они были в наших мыслях и вечно на языке у Чарльза. Казалось, он искренне оскорблен публичным унижением, когда его имя появлялось в газетах вовсе не для прославления. Например, в статье «Ивнинг пресс» говорилось, что размеры его состояния сильно преувеличены и, если его признают виновным, ему грозит не только тюремный срок, но и крупный штраф, после которого он, скорее всего, станет банкротом и будет вынужден продать дом на Дартмут-сквер. И вот тогда Чарльз впадал в дикое бешенство и, точно король Лир в степи, призывал ветер дуть, пока не лопнут щеки, дождь – лить как из ведра и затопить верхушки флюгеров и колоколен, а стрелы молний, деревья расщепляющие, – жечь его седую голову и гром – в лепешку сплюснуть выпуклость вселенной[7]. Макс получил распоряжение подать иск к газете, но благоразумно его игнорировал.

      Званый ужин был назначен на вечер четверга – четвертый день судебных слушаний, которые, как ожидалось, растянутся

7

У. Шекспир. «Король Лир», акт 3, сцена 2. Перевод Б. Пастернака.