Кентерберийские рассказы. Джеффри Чосер

грудь сожгла огнем.

      И стал похож наш узник безотрадный

      На букс засохший иль на пепел хладный.

      Он говорил: «Богиня, злой кумир,

      Что вечным словом сковываешь мир

      И на плите из твердого алмаза

      Навек законы пишешь и указы,

      Мы все, твоей подвластные короне, —

      Толпа овец, толкущихся в загоне.

      Ведь человека бьют, как скот рогатый,

      Сажают в тюрьмы, башни, казематы;

      Он терпит боль, несчастье и тревогу,

      И часто незаслуженно, ей-богу.

      Скажите, где же мудрость провиденья,

      Когда невинность терпит зря мученья?

      Ведь человек страдает тем сильней,

      Что должен по религии своей

      Во имя бога страсти побороть,

      А скот творит, чего желает плоть.

      Подохнет скот – и нет ему забот,

      А человека наказанье ждет,

      Хоть он и в жизни зло и скорбь терпел.

      Поистине, таков его удел.

      Пусть богослов на это даст ответ,

      Одно я знаю: полон муки свет.

      Увы, я вижу, вор и подлый змей,

      Изведший многих праведных людей,

      Свободно ходит и живет прекрасно,

      А я – в узилище томясь всечасно,

      Гоним Юноной бешеной, ревнивой,

      Почти что обескровившею Фивы

      (Хоть крепки были стены и брустверы),

      Терплю к тому еще и от Венеры,

      Боясь Арситы и к нему ревнуя».

      Но тут о Паламоне речь прерву я,

      Его в тюрьме оставлю и в плену

      И об Арсите вновь рассказ начну.

      Проходит лето, удлинились ночи,

      Страдают вдвое горше и жесточе

      И узник и влюбленный, и, ей-ей,

      Не знаю я, чей жребий тяжелей.

      Сказать короче: бедный Паламон

      Пожизненно в темницу заключен,

      Чтоб в ней томиться до скончанья дней;

      Арсита ж изгнан из державы сей,

      И никогда под страхом смерти впредь

      Возлюбленной ему не лицезреть.

      Кому ж теперь – влюбленные, решите! —

      Тяжеле? Паламону иль Арсите?

      Ведь этот даму видит день за днем,

      Но сам он скрыт в узилище своем,

      А тот повсюду ходит без труда,

      Но дамы не увидит никогда.

      Судите сами: вам оно видней,

      Я ж возвращаюсь к повести своей.

      Арсита в Фивах жил и сокрушался,

      Твердил: «Увы!» – и часто чувств лишался:

      Он с дамою своей навек в разлуке.

      Я вкратце вам скажу об этой муке,

      Что не был и не будет так убит

      Тоской никто – с тех пор как свет стоит.

      Еда, питье и сон на ум нейдут,

      И стал он тощ и высох, словно прут.

      Глаза ввалились, смотрит мертвецом,

      Как хладный пепел, бледен, желт лицом.

      Он, как отшельник, вечно одинок,

      Всю ночь рыдает, сетуя на рок,

      А чуть услышит песнь иль струнный звон,

      Безудержно и долго плачет он.

      Так пал в нем дух и вместе естество

      Так изменилось, что узнать его

      По голосу и речи невозможно,

      А вид изобличает непреложно

      Не тот недуг, что