Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

мать. – Рассветет, тогда с тетей придешь.

      Голос – неуверенный: идти одна, должно быть, мать боялась. Мигом я вскочил с постели, отыскал картуз, и мы вышли на улицу.

      Было еще темно. Небо казалось чистым и бесконечно глубоким. Светлым бисером на нем рассыпались звезды. Тишину нарушали лишь наши шаги, мягко тонувшие в дорожной пыли, да ночной сторож, бивший в колотушку.

      Минут через двадцать приблизились к дому. Навстречу выскочила Муха, радостно визжа и прыгая на грудь.

      – Что, разбойница, соскучилась? – спросил я, наклоняясь к ней.

      У забора стояла привязанная лошадь. Увидя нас, она заржала и стала бить копытом землю.

      Тихонько открыв ворота, мы ввели ее во двор, распрягли, дали корму. Набросившись на свежую траву, лошадь захрустела, быстро передвигая челюстями.

      Осмотрели телегу. На дне ее, завернутый в веретье, лежал мешок с мукою в пуд.

      – Только всего и привез, пьяница! – грустно проговорила мать.

      Пока она снимала и развязывала мешок, я присел на веретье и начал дремать. Куры завозились на насести. Я открыл глаза. Склонившись над мукою, мать торопливо захватывала полные горсти ее, суя себе в рот. Еще сквозь дрему я слышал ее слова: «Не затхлая ли – надо попробовать», – а когда проснулся, увидел, как она жадно жует, все спеша, все стараясь взять больше.

      – Мама, что ты делаешь? – спросил я, смотря на нее в недоумении и страхе.

      Мать сконфузилась.

      – Ты, знать, задремал? – прошептала она, поспешно вытирая губы. – Пойдем в избу.

      – Нет, я есть хочу.

      Проснулся голод, в животе заныло и засосало.

      – Ничего нету, сынок, – ответила мать. – Пойдем, поспи немножко, а утром я тебе калачик испеку.

      Но голод – не тетка, и сдаться я уже не мог.

      – Мама, а муку нельзя есть? Ты же ела, дай и мне.

      Мать развязала мешок, и я поспешил запустить туда руки.

      – Смотри, не рассыпай, – предупредила мать. – За нее деньги платили.

      Без привычки есть муку было неудобно: она лезла в горло и нос, захватывая дыхание; образовавшееся во рту тесто прилипало к деснам, вязло в зубах.

      – Ты не торопись, понемножку, вот так, – учила мать, беря муку щепотью и кладя себе в рот, – не жуй ее, а соси… Больше соси…

      Запели вторые петухи.

      – Пойдем в избу, – заторопилась она. – Отец скоро проснется.

      Я покорно встал. Мать взяла меня на руки, и я тотчас же уснул, положив голову на плечо ее.

V

      Купленная мука оказалась гнилой, с песком. Хлеб совершенно не выходил: на лопате он был еще ничего, но стоило посадить в печку, и он расплывался безобразным блином.

      Правда, год был голодный, хорошей муки нигде нельзя было достать, но такой, кажется, и не видали.

      Когда ковригу вытаскивали из печки, верхняя корка вздувалась пузырем, под нею образовывалась измочь, и мякиш превращался в тяжелую, вязкую глину. В другое время такой хлеб собакам стыдно было бросить, а тогда – ели, радовались и хвалили.

      Потом опять доели все. Последние десять фунтов муки мать смешала с двойным количеством лебеды,