Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

случилось, либо мать ругается за пьянство, – решил я. – Толку все равно не будет».

      Отец, заметив, что я не сплю, прикрикнул:

      – Ты что там, барин, дрыхнешь до обеда, забыл про кнут? – Шаря около себя руками, он добавил: – Я тебя выучу!.. Дворяниться не будешь с этих пор!

      Отца я боялся, как огня, и этот окрик отнял у меня всякую возможность двигаться. На счастье заступилась мать.

      – Он тебе мешает? – сказала она, возясь с горшками. – И так разогнал всех, мучитель!

      Сметая веником с шестка пыль, мать причитала:

      – Скоро и меня в гроб вколотишь, руки бы твои отвалились поганые… И бога не боишься, змей!

      Я заплакал. Вспомнилась вчерашняя сцена, сестра Мотя, которая теперь где-то пропадает, избитая.

      «Может быть, она уж больше не придет никогда», – подумал я и стал плакать громче.

      Накануне было вот что.

      Запряг отец лошадь и, войдя в избу, сказал матери:

      – Давай холсты, я поеду на станцию.

      Сестра стирала рубахи, а мать возилась с шерстью.

      – Не дам, – сказала она.

      – Что ж, не жравши будешь? – спросил отец. – Я куплю муки на них.

      Мать молчала.

      Отец пошел в амбар, сбил топором замок с ящика и начал выбирать холсты, полотенца и сарафаны, складывая все в мешок и бросая на телегу.

      – Мамка! – закричала сестра, посмотрев в окно. – Гляди-ка, он сундук разбил!

      Обе с плачем выскочили на улицу и подбежали к амбару. Отец уже добирал последки. Ни просьбы, ни мольбы не помогли. Тогда мать вцепилась обеими руками в мешок и закричала:

      – Не дам последнего, злодей!

      Отец сказал:

      – Брось.

      Мать еще крепче вцепилась.

      Отец молча ударил ее кулаком по лицу. Она мотнула головой по-лошадиному и опрокинулась на спину. Изо рта ее обильно заструилась кровь. Полежав чуть-чуть, она вскочила на колени и поймала отца за руку. Она умоляла пожалеть нас, детишек, и «доброго» не продавать. Протягивая губы, мать пыталась целовать его руку, но отец вырывал ее и снова ударял по голове и по губам… Мать падала навзничь, хваталась за лицо, плакала и опять лезла. Отцу надоело это: взяв ее за волосы и обмотав их вокруг руки, он приподнял от земли голову ее и бил по правому виску, уху и щеке толстым ореховым кнутовищем. Мать только стонала.

      Я помню: отец бил часто лошадь так, когда та не могла везти тяжелый воз, – по уху и скулам, норовя попасть ближе к глазу. Как и в тех случаях, лицо его становилось багровым, глаза мутнели, он трясся.

      В это время сестра моя вскочила на телегу, схватила мешок с добром и убежала в избу, бросив его там на печку и прикрыв дерюгой.

      В продолжение всей этой сцены я стоял, как прикованный к месту, не в силах вымолвить слова. Потом какой-то ужас охватил меня: я вскрикнул и побежал вдоль деревни, сам не зная куда.

      Очутившись на чужом дворе, я лег там в хворост, затаив дыхание. Руки и ноги тряслись, по спине ползли мурашки, а сердце то замирало, то колотилось. Страх был настолько велик, что я даже не плакал.

      Вышла