Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

в бескормицу, Осташков дал соломы мужикам, которая была ему не нужна, с тем, чтобы они обработали летом по две десятины земли на двор.

      На нашу долю достался пай у оврага. Земля там волнистая, крутая, заросшая пыреем и диким клевером. К вечеру пошел небольшой дождь, разрыхлил почву. Отец радовался:

      – Слава богу, как-нибудь осилим… Ишь, соха-то – как по маслу прет.

      Поужинав, мы улеглись под телегой, стреножив лошадь на отаве. Ночью меня разбудил крик и матерная брань. Отбросив полушубок, я прислушался.

      – Домой, что ли, приехал, с… е.? – кричал чужой мужик. – Я тебе покажу, как баловаться!

      Послышались удары кнута по спине и странный голос отца:

      – Что ж вы делаете, Гордей Кузьмич?.. Я на минутку!..

      Отец будто лаял, когда говорил, или будто кто держал его за глотку.

      Началась возня, удары участились и были глухими, словно выбивали пуховую подушку.

      – За что-о вы, господи-и! – кричал отец. – Трава-то так же пропадает!

      А чужой мужик, которого отец величал Гордеем Кузьмичом, сердито спрашивал:

      – Где оброть? Давай сюда скорей!

      – Где ж ее взять? Теперь темно, – отвечал отец.

      – Неси, подлец, всю морду разобью! – орал Гордей Кузьмич, и снова по траве или спине хлопал кнут.

      Отец подошел к задку телеги, пошарил там руками и нагнулся к хомуту. Рядом с ним стоял высокий человек с ружьем через плечо, держа в поводу оседланную лошадь. Лошадь била копытом землю и жевала удила, отчего они хрустели, а помещичий объездчик, обрусевший черкес, ругался матерно, сопел и чванился.

      – Нате, – сказал отец, подавая оброть.

      Чужой мужик, Гордей Кузьмич, отъехал, и вскоре с луга донеслось:

      – Стой, дохлая стерва! Вся в хозяина – упрямая!..

      В воздухе свистнул арапник.

      Потом затопало четыре пары ног, зашумел лозняк на дне оврага, и затихло.

      Я дрожал, притаившись.

      Отец, подойдя к телеге, упал на землю около заднего колеса и, вцепившись в обод пальцами, стал трясти телегу, стукаясь головою о спицы. После заплакал, как маленький:

      – Батюшки мои! Родимые! Голубчики милые!.. Ох! ох! ох!.. Смертушка приходит!.. – И закатился, раскинув руки и уткнувшись лицом в сырую землю.

      Утром, чуть свет, когда я спал еще, он побежал на барский двор выпрашивать загнанную с княжеской отавы лошадь. Возвратился через час, осунувшийся, серый, усталый. Молча сел на втулку колеса, схватился обеими руками за волосы и завопил:

      – Где я возьму трешницу? За что-о? – и покрутил головою не то икая, не то кашляя, не то стараясь удержать рыдания. Под левым глазом у него синяк, в пятак величиною, на ухе – ссадина.

      Перед завтраком опять пошел в имение и возвратился только вечером. Я же, сидя на телеге, ждал его.

      – А где же отец твой, эй ты, барин! – спрашивали проезжавшие мимо мужики.

      – Я не знаю, – отвечал я.

      – Вот так штука! – хохотали они. – Его, видно, цыган ночью украл?

      Когда выросла в четыре шага тень от сохи и перестали кусаться мухи, захотелось есть. Встав на телегу, я осмотрелся и закричал:

      – Тятя-а-а! Иди домой: е-е-сть