Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

проспать бы завтра… Пашни – непочатый край… – И опять зевал, насильно раскрывая рот и кривя губы. – О-охо-хо-хо!.. Спину что-то ломит – знать, к дожжу.

      Отец разминал ногами землю у телеги, бросал свиту, а в голову – хомут или мешок, и говорил:

      – Ну, ложись, карапуз.

      Трепля по волосам, смеялся:

      – Вот и ты теперь мужик – на поле выехал.

      Я ежился от удовольствия и отвечал:

      – Не все же бегать за девчонками да щупать чужих кур – теперь я уж большой.

      Отец смеялся пуще.

      – Не совсем еще большой, который тебе год?

      – Я, брат, не знаю – либо пятый, либо одиннадцатый.

      – Мы сейчас сосчитаем, обожди, – говорил отец. – Ты родился под крещенье… раз, два, три… Оксютка Мирохина умерла, тебе три года было – это я очень хорошо помню: мы тогда колодец новый рыли… Пять, шесть… Семь лет будет зимой, – ого! Женить тебя скоро, помощник!

      – Немного рано: не пойдет никто!

      – Мы подождем годок.

      Отец вертел цыгарку и курил, а я, закрывшись полушубком, думал, – какую девку взять замуж.

      – Тять, – говорил я, – а Чикалевы не дадут, знать, Стешку за меня, а? Они, сволочи, – богатые.

      – Можно другую, – отвечал отец улыбаясь. – Любатову Марфушку хочешь? Девка пышная!

      – Что ты выдумал? Ее уж сватают большие парни!

      – Ну, спи, – говорил отец, – а то умаялся я за день, надо отдохнуть.

      Пашня наша подвигалась, но Карюшка с каждым днем худела. Бока ее осунулись, кожа присохла к ребрам, над глазами появились две большие ямы, а шея стала еще тоньше. Когда наступал обед и отец подводил лошадь к телеге, она, всунув голову в задок, где привязан был хребтуг с овсом, жадно хватала зерно и, набрав полный рот, замирала. Раздувались красные ноздри, шея и ноги тряслись, на водопой шла спотыкаясь.

      – Что, Карюшк, замучилась? – спрашивал я, давая ей хлеба.

      Лошадь наклоняла голову и терлась о мое лицо.

      – Трудно тебе, девка, – говорил я, гладя ее гриву.

      Она клала морду на плечо и шевелила мягкими губами.

      – Трудно, трудно, – повторял я. – Хочешь огурцов?

      Лошадь отказывалась, крутя головой и вздыхая.

      Подходил отец.

      – Что, разговариваете? – спрашивал он и, трепля Карюшку по спине, говорил ей: – Дотяни как-нибудь до конца, а зимой отдохнешь, матушка… Постарайся!..

      Дня через четыре мы переехали на прогон. Пашня там была труднее: стада овец и коров утрамбовали землю так, что соха еле брала. К позднему завтраку сломали сошник.

      – Ах, черт бы тебя взял! – воскликнул отец и стал бить лошадь кнутовищем.

      Та заметалась, бессильная, и, споткнувшись на обжу, переломила ее.

      – Погоди, я тебе задам горячих, – сказал отец, – ишь ты – падать! – и бил ее сильнее.

      Пока приехали домой, да пока справляли новую соху, прошел день.

      – Ну, как – не видал Полевую Бабушку? – спрашивала мать.

      – Только мне и дело, что Бабушку смотреть, – ответил я, – я, чай, работал, слава богу.

      – Ах ты, мужик мой милый, – засмеялась она и дала мне вареное