Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

надо мною, стояла мать, смотря мне в лицо, и тихо плакала.

      В душу прокрался мучительный стыд, но я сделал попытку оправдаться.

      – Я боюсь, кабы его ночью кошка не съела, – сказал я, но, вспомнив, что кошку отец еще осенью убил, стал путаться.

      – Чужая прибежит и слопает, когда я сплю, – неуверенно, чуть не с мольбою, говорил я.

      Мать, должно быть, поняла меня.

      – Затвори, затвори, – сказала она, – так надежнее.

      На другой день, когда я проснулся, все уж были на работе и возвратились поздним вечером усталые, голодные. Мать я увидел далеко за деревней и побежал к ней навстречу. Засмеялся сначала от радости – скучно же целый день одному! – а потом прижался к ее платью и горько заплакал.

      – Ты что, миленький, о чем? – спросила она. – Тебя кто-нибудь побил?

      Безумно хотелось есть, но я постыдился сказать ей об этом и, всхлипывая, проговорил:

      – Да, меня ребятишки обижают – не принимают играть.

      – За что же они, голубчик? Ну, погоди: я им ужо накладу, озорникам!.. Не плачь, на вот гостинчик. Бабушка Полевая прислала.

      Развернув тряпицу, мать подала мне кусочек запыленного хлеба.

      – На вот, ешь.

      С непередаваемым наслаждением съел я эту корочку и на душе сразу повеселело.

      Я шел, уже посмеиваясь, а когда увидел Мишку Немченка, стал поддразнивать его:

      – Михаль! Мне мама принесла гостинец, а у тебя нету.

      – Ну-ка какой? – подскочил он ко мне.

      – Не покажу, – заважничал я, – Бабушка Полевая прислала: хороший, хоро-о-оший!..

      Мотя пришла всех позднее, когда я лежал уже в постели. Она молча сняла зипун, разула лапти, выбила пыль из них и развесила онучи по веревке.

      – Матреша, – не утерпел я, – мать мне гостинец принесла.

      – Какой? – равнодушно спросила она.

      – Ого! Ты больно любопытна! А если не скажу?

      – Не скажешь – не надо.

      Она зачерпнула воды из кадки и стала умываться, потом долго, усердно молилась богу.

      – Будет тебе, монашка, – сказал я, – в святые, что ли, метишь?

      – В слепые!

      – Ты нынче что-то сердитая, бил, видно, кто, или – так? – высунул я голову.

      Мотя отвернулась.

      На дворе стемнело. Лаяла где-то собака. Скрипели ворота. Прохор, сосед, кричал работнику, чтоб взял из сарая клещи. Под кроватью щелкала зубами Муха, выкусывая блох. Отец шаркал босыми ногами по полу, натыкаясь то на ведро, то на лохань.

      – Ты нынче обедал? – спросила сестра, ложась.

      – Нет, а ты?

      – Я обедала.

      – Счастливая какая, где?

      – Мало ль где, – ответила она.

      Пошарив рукою под изголовьем, Мотя проговорила, поднося что-то к моему лицу:

      – Съешь-ка вот.

      – Что это?

      – А ты ешь, не расспрашивай, коли дают.

      Она держала тот самый ломтик хлеба, что получила накануне. С одного угла он был обломан.

      – Это – твой вчерашний? Как же…

      – Фи-и, – засмеялась сестра, – тот я еще утром съела!..

      – А этот?

      – А