Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

три с половиною дня барскую пашню окончили, а еще через три – свою. Лошадь ходила теперь прямо, но на левой ляшке у нее образовалась полоса, ладони в полторы шириною и ладони в две длинною красного ободранного мяса, из которого сочилась кровь, стекая по ноге на землю, и на которое садились тучами зеленовато-черные полевые мухи. Правый бок ее разбух от кнута, глаза обметались гноем, из них стала бить слеза, а ходила она раскорячившись.

      Пашня кончилась. Поспела конопля. Карюшку выпустили в поле. Там она чуть-чуть оправилась: поджили раны, пропали рубцы, высохли слезы. Отец подкармливал ее ухвостьем и резкой, обильно посыпанной свежей мукою. Работа теперь сосредоточилась у дома: копали картофель, мочили пеньку, обкладывали к зиме сухим навозом.

      Утром на Александра Невского отец запряг Карюшку в борону, посадил меня верхом и сказал:

      – Поедем на конопляники сгребать суволоку.

      Я ездил вдоль полосы, а отец шел следом, приподнимая борону, когда в ней набиралось много суволоки. Железными вилами он складывал ее в кучи. Покончив с работою, сказал:

      – Валяй домой и скажи Матрешке, чтоб надела пахотный хомут и дала возовую веревку.

      Когда я возвратился, отец привязал концы веревки за гужи и, захлестнув петлею суволоку, приказал везти волоком.

      – Ну-ка, Машка, трогай! – сказал я.

      Лошадь натужилась, но не осилила.

      – Вези, чего ты стала? – крикнул я, стегая поводом ее по гриве.

      Она выгнула спину, опустив к земле голову, сделала шага четыре и остановилась.

      – Подгоняй! – крикнул отец. – Чего разеваешь рот?

      Я дергал за повод, подталкивал ногами, лошадь пыжилась, а воз стоял.

      – Стегай же, чертова душа! – подскочил отец, толкая меня в спину деревянной рукояткой.

      – Н-но! – кричал я. – Н-но! Чего же ты меня не слушаешься? Н-но!..

      Лошадь надувалась и хрипела, копыта ее вязли в рыхлой земле, веревка туго натягивалась, но суволока, качаясь из стороны в сторону, шуршала, а с места не двигалась.

      Тогда отец, рассвирепевший до последней степени, подскочил к Карюшке и ударил ее с размаху рукояткой по лбу. Лошадь шарахнулась в сторону, выскочив из постромок, и задрожала всем телом.

      – Гони! – ревел отец.

      Я бил лошадь, отец бил меня, и все мы тряслись.

      Схватив обеими руками вилы, отец обернул их рожками вперед и, выпучив глаза, как исступленный, всадил их в спину лошади.

      Карюшка заржала, опускаясь на зад, как садится собака, и оскалила зубы. Я кувырком полетел на землю.

      – А-а-а!.. – захрипел отец, выдергивая вилы и опускаясь рядом с лошадью.

      – Батюшки мои, что я наделал? – сказал он через минуту и схватился за голову.

      – Что я наде-елал!.. – повторял он. – Ваньтя, что я наде-елал?.. – и стал рвать на себе волосы. – Старый дурак!

VII

      Осенью, перед Покровом, я сказал матери:

      – Все ребята собираются в училище, надо и мне идти.

      – Что же, ступай, – ответила