Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

сомни ее.

      Захарка ответил, что позавтракал он хорошо, но ватрушку съест, «чтоб зря не пропадала».

      Школа, несмотря на ранний час, была полна и гудела, как улей. Она помещалась в просторной избе, перегороженной на две половины: в одной сидели «старшие» и «другозимцы», а в передней – новички.

      В девять часов пришел учитель в поддевке тонкого сукна и светлых калошах, высокий, тонкий, с реденькой русой бородкой кустами и утячьим носом.

      – Гляди-ка, чисто барин, – шепнул мне Тимошка, – учитель-то!..

      Он поздоровался и скомандовал: на молитву. Ребята повернулись лицом к иконе и запели на разные голоса. Учитель рассадил всех по местам, старшим выдал книги и приказал что-то писать, а сам подошел к нам.

      – Что, ребятишки, учиться пришли?

      Мы молчали.

      – Вы что же не отвечаете, не умеете говорить?

      – Умеем, – выручила Маврушка.

      – И то слава богу! Учиться, что ли?

      – Да! Да! – запищали мы вперебой, как галчата.

      Учитель улыбнулся.

      – Садитесь пока здесь, – указал он на свободные места. – Я запишу вас.

      Из дверей выглядывали знакомые лица товарищей, привыкших уже к школьной обстановке и державшихся свободно: они смеялись, подталкивая друг друга, ободрительно кивали головою: не робей, дескать, тут народ все свой!

      – Как тебя звать? – обратился ко мне первому учитель.

      – Ваньтя.

      – Иван, – поправил он, записывая что-то на бумажку. – А фамилия?

      – А фамилия.

      Учитель поднял голову:

      – Что ты сказал?

      – А фамилия.

      – Что «а фамилия»?

      – Я не знаю.

      Учитель потер переносицу, покопал спичкою в ухе, сделал лицо скучным и подсказал:

      – Как твое прозвище?

      – Жилиный, – ответил Калебан. – А Мишку вот этого Немченком дразнят, Тимоху – Коцы-Моцы, Маврушку – Глиста…

      – Эх ты, а сам-то хороший, Калеба Гнилозадый? – пропищала обиженно Маврушка.

      Все захохотали.

      – Здесь ссориться нельзя, – остановил учитель.

      – Парфе-ен Анкудины-ыч! – крикнул из соседней комнаты Козленков: – Это их на улице так, а Иванова фамилья – Володимеров.

      Учитель пожурил:

      – Что ж ты, братец, а? Иван, мол, Володимеров… Смелее надо…

      – Ты бы поглядел, какой он дома вертун, – опять не утерпел Калебан.

      – Помалкивай! – прикрикнул на него учитель, а потом, обратившись ко мне, продолжал: – Ну, Иван Володимеров, как тебя по батюшке?

      – Петра.

      – Иван Петрович?

      – Да.

      – Хорошо-с, мать как величают?

      – Она уж старая, ее никак не величают.

      – Как же так: не величают? Имя-то есть?

      – Маланья.

      – Так, а братьев?

      – Нету, одна Матрешка… Сестра… Она у нас рябая.

      – Матрена, что ли?

      – Да.

      – Добре. Сказывай, сколько тебе лет?

      – Семой пошел с Ивана Крестителя.

      С такими же вопросами обращался учитель к Тимошке, потом к Мишке, Калебану