Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

всегда так, – упрекала мать, – простудишься, тогда я тебя выпорю.

      Любимым местом наших игр была Федина гора – крутой скат к реке, рядом с мельницей. Как только занимался день, ребята поливали на скорую руку ледянки и бежали на гору кататься.

      К вечеру сходились парни с девками с гармонями и прозвонками, на катке устраивалось игрище, пелись песни и плясали. Полоумный Базло, скинув валенки, прыгал босиком. Охрем Лобач становился на руках «березою», Дарка Крымская с Гуляевым, солдатом, плясали по-господски, схватив друг друга в охапку, крутясь и топая на месте. Нас большие гнали от себя, потому что, кончив пляску, парни хватали девок за руки и целовали, а мы подглядывали и, придя домой, пробалтывались, кто кого тискает и кто кого целует.

      По воскресеньям на горку приходил пьяный Ортюха-сапожник. Стащив у кого-нибудь из-под навеса сани, он набивал их нами доверху и, крича: «Горшки продаю!» – спускал сани вниз, к реке, хохоча, как сумасшедший. Мы визжали от восторга, летя вихрем под гору, а Ортюха кричал:

      – Что, шелудивые, нравится?

      На зимнего Николу сапожник принес в кармане бабок.

      – Ну, на драку! – крикнул он, бросая пару бабок. Человек двенадцать метнулись, навалившись друг на друга кучей. Под градом кулаков, смеха и брани счастливец хватал бабку, отбиваясь от товарищей, и подбегал к Ортюхе: бабка становилась его собственностью. Разбросав десятка полтора, мужик крикнул:

      – Айда на лед!

      Там, где вода сбегает с мельничных колес, у «холостой», застыла свежая полоска льда.

      Сапожник, бросая на этот лед сразу три пары, сказал:

      – Кто из вас смелый, тот достанет.

      Тимошка отозвался.

      – Я смелый! – и полез за бабками.

      – А еще кто смелый? – спросил Ортюха, кидая два пятка.

      Я достал два пятка.

      Мальчики, которые поменьше, и девочки, стоя в снегу по щиколку у плотины, рядом с Ортюхой, пугливо жались, боясь, чтоб лед не проломился. И мы сперва боялись, но когда в четвертый раз на лед вскочили двое, Тимошка и Матрос, скользя по нем и матерщинничая, страх прошел.

      Вывернув из кармана последки, сапожник закричал:

      – Кто скорей! На драку!

      Человек пять-шесть бросились за бабками. Лед затрещал под ногами, и мы в ужасе схватились друг за друга. Лед выгнулся, осел и лопнул. Первым опустился в воду Клим Хохлатый из Пилатовки, вдовин сынишка.

      – Ма-ам-ма!.. Ма-ма-а!.. – крикнул он, хватая за полу Тимошку.

      – Ой! – взвизгнул тот, хлопая по голове Хохлатого, и сам опустился под лед.

      Из всего того, что дальше было, я помню только свой собственный вопль. Меня будто облили кипятком… Закружилась голова, замаячило в глазах…

      Пришел в себя я за день до своих именин, в крещенский сочельник, перед вечером. У моих ног, с чулком в руках, сидела Мотя; с печки, свесив голову, в лицо мне смотрел отец, а в избе от запушенных снегом стекол было сумрачно.

      – Мама, – сказал я, – я дома?

      Голос у меня – чужой и слабый, вместо слов – тихий стон.

      – Поправь ему подушку, – проговорил