Лея Салье. Алексей Небоходов

не торопилась, не подгоняла, не давила – просто ждала, позволяя дочери самой дойти до неизбежного, потому что знала, что этот путь короче, чем кажется.

      Женщина не сразу заговорила, а позволила тишине напитаться напряжением, стать ещё гуще, ещё плотнее, а потом медленно потёрла пальцами висок, в котором уже отдавалась глухая боль, появляющаяся всякий раз, когда приходилось говорить такие вещи.

      – Ты видишь, что у нас есть? – её голос прозвучал глухо, без надрыва, но с той уверенностью, которая не оставляет места для сомнений. – Ничего. Ты хочешь, чтобы было так всегда?

      Лена дёрнулась, словно её ударили. В её взгляде вспыхнуло раздражение, проскользнуло что—то похожее на ненависть, но это была не ненависть к матери, нет, это была ненависть к самой ситуации, к этим словам, потому что они были правдой, потому что их невозможно было опровергнуть, потому что они разрезали её изнутри, оставляя после себя пустоту, которую нечем было заполнить.

      – Да пошла ты! – выдохнула она, вскакивая со стула так резко, что ножки гулко стукнули о линолеум, нарушая ровный ритм этой вязкой, давящей тишины. – Ты думаешь, я не вижу?! Думаешь, мне плевать?!

      Она чувствовала, как в горле пересохло, как в груди разгорается глухая ярость, но не знала, на что именно она злится – на мать, на себя, на этот разговор, на то, что не может найти правильных слов, способных разрушить эту реальность, отменить то, что уже началось.

      Татьяна оставалась неподвижной, не шелохнулась, даже не отвела взгляда, будто ожидала этой реакции, будто знала, что всё произойдёт именно так, и её спокойствие злило Лену ещё больше.

      – Тогда чего ты ждёшь? – спросила она, и в её голосе не было ни вызова, ни насмешки, ни злости, только усталость, за которой скрывалось что—то ещё, что—то, что нельзя было выразить словами.

      Лена стиснула зубы, почувствовала, как ногти впиваются в ладони, но даже эта боль не могла вытеснить глухое осознание, накатившее на неё.

      – Я не такая, – бросила она резко, но голос её прозвучал тише, чем хотелось бы, сдавленно, так, словно где—то внутри неё самой уже появилась трещина, которая вот—вот разрастётся, разрушая последние опоры.

      Татьяна взяла сигарету, покрутила её в пальцах, но даже не попыталась закурить, а просто посмотрела на Лену долгим, пронизывающим взглядом, в котором было что—то холодное, что—то, что не позволяло отвлечься, спрятаться, отвернуться от реальности.

      – Ты уже такая, – сказала она негромко, и в этих словах не было обвинения, не было ни упрёка, ни осуждения. – Разве ты не поняла?

      Наступившая после этих слов тишина казалась бесконечной, плотной, тяжелой, как свинец. В ней не было ничего, кроме осознания, в котором никто не хотел признаваться, но от которого невозможно было избавиться.

      Лена больше не кричала и не спорила. Она не размахивала руками и не пыталась найти аргументы, потому что все аргументы рассыпались в прах.

      Она всего лишь глубоко вдохнула, долго не поднимая глаз, прежде чем заговорить, и голос её прозвучал