Лея Салье. Алексей Небоходов

покачала головой, не зная, что сказать, потому что часть её понимала, что мать права. Но знание этого не делало происходящее легче.

      Она снова опустилась на стул, сцепила пальцы в замок, стараясь не смотреть на мать.

      – Ты говоришь так, будто у меня нет выбора, – сказала она, и в голосе её была усталость.

      Татьяна кивнула.

      – Потому что его нет.

      Лена закрыла глаза.

      В груди сжималось что—то тёмное, вязкое, словно она уже понимала, что этот разговор предрешён, что его исход неизбежен, что, как бы она ни возмущалась, как бы ни протестовала, её всё равно поставят перед фактом.

      – Ты поедешь, Лена, – сказала Татьяна, и голос её звучал теперь мягче, но от этого он не казался менее твёрдым.

      Лена снова покачала головой, но ничего не сказала. Она не могла сказать «да», но и «нет» уже не имело смысла – потому что всё уже было решено.

      Татьяна сидела за столом, постукивая ногтем по стакану, в котором ещё недавно плескалась водка, а теперь оставался только мутный след на стекле. Она не смотрела на Лену, не искала её взгляда, не пыталась встретиться с ним, потому что знала – нужный момент ещё не настал, но он близко, он неизбежен, он уже висит в воздухе, в этой тишине, что наполняет кухню, словно густой, неподвижный туман.

      За открытым окном кто—то смеялся, хлопнула дверца машины, раздался приглушённый голос, но эти звуки казались далёкими, будто они доносились из другого мира, который не имел к ним никакого отношения. Здесь же, в этой прокуренной кухне, всё происходящее было куда важнее, куда значительнее, чем весь остальной город за её пределами.

      Лена сидела, сгорбившись, сцепив пальцы в замок, не отрывая взгляда от липкой клеёнки, вдавливая ногти в кожу, но не ощущая боли. Она чувствовала, как напряжение внутри неё растёт, как воздух в комнате становится тяжелее, как каждое слово, которое вот—вот прозвучит, уже витает в этом пространстве, ещё не оформленное, ещё не обретшее чёткости, но уже способное изменить всё. Она слышала, как тикают часы, как равномерно движется секундная стрелка, и этот размеренный звук вдруг показался ей слишком громким, слишком отчётливым, слишком реальным, словно время, которое ещё недавно казалось застывшим, вдруг снова пришло в движение.

      – Ты не понимаешь, Лен, – сказала Татьяна. Голос её был ровным, спокойным, почти отстранённым, но за этой внешней холодностью ощущалась скрытая сила, которую невозможно было игнорировать. – Мы – пустое место. У нас ничего нет. В Москве же у тебя есть шанс.

      Лена медленно подняла голову.

      Слова матери прозвучали так, словно их давно уже стоило сказать, словно они не могли не прозвучать, словно они просто ждали момента, когда окажутся произнесёнными вслух. В них не было сомнений, не было вопросов, не было даже попытки убедить, потому что убедить можно только того, у кого есть выбор, но выбора здесь не было, и Лена чувствовала это каждой клеткой своего тела.

      Она открыла рот, но не сразу смогла выдавить из себя хоть звук, словно голос застрял внутри, словно что—то мешало ей говорить, мешало сопротивляться,