Тени вечерние. Повести. Александр Любинский

без меня.

      – Гуд бай, Павлик, гуд бай…

      А… Заходи. Ну, проходи же! Что, плохо, да? Одиноко? Молчишь… Мириться пришел. Как же, взрослеешь на глазах… Не нравится. Раздумал мириться… Стой! Садись. Раз уж такой умный… Итак, с чего начнем? Ах, да – с правил игры… Лето, сосны, качели. Он – некрасив, но весьма мил. Она – сплошное очарованье. Она качается, а он раскачивает. Трик–трак, трик–трак – выше, выше – до сосен, до неба! О чем говорить, и зачем? Разве мало улыбки, прикосновения, взгляда? Разумеется, он студент и слегка ироничен. Но боже мой, какое у него детское, беспомощное лицо, как сухи и жарки губы… Стоп, стоп! Повторим кадр! Больше страсти, больше огня! Не успели… Война. Мы с матерью убежали из Москвы в маленький городок на Волге, а его – забрали на фронт. Думаешь, я ночи напролет плакала и у детской кроватки тайком молилась за него? Как бы не так. Ту жизнь отрезало намертво. Голод, бомбежки, разгрузка вагонов… Руки в крови, тело в ссадинах. И все же через год я уже целовалась по –настоящему в поле за пакгаузами, лежа на рваном ватнике и запрокинув голову – к небу! Нет, ты не родился тогда, ты ждал своего часа, и он был еще не скоро. В конце сорок четвертого я вернулась в Москву. Мать умерла от тифа, отец сгинул еще в тридцать седьмом. Теперь на всем белом свете я была одна… И вдруг я встречаю его на улице! Он не изменился. Почти. Прихрамывал только, и палочкой по асфальту: трик–трак, трик–трак. Нет, изменился. Я поняла это, когда уже было поздно… Мы расписались. Я переехала к нему, в его огромную пустую комнату и стала чем–то вроде стула у стены или, скорее, новой кроватью. Всю жизнь я видела отца – со спины. Теперь я видела спину мужа. Он устроился в какую–то редакцию. Днем пропадал там, а ночами – ночами писал чудовищную, несусветную абракадабру без начала и конца: младенческие воспоминания, война, первая любовь, эротические сны, снова война… Сначала мне было его жалко – с огромным упорством он бился над каждым словом, чтобы потом, утром, я нашла плоды его ночных бдений в мусорной корзине… Но так продолжалось изо дня в день, из месяца в месяц. Рукопись росла, и истощалось мое терпение. Наконец, я возненавидела его холодной тихой ненавистью. В это время у меня как раз появился… Хм, впрочем, это… Какая я была дура! Думала, прошлого нет. Есть сплошное, никогда не кончающееся настоящее! Как бы не так… Его забрали, и тот – порвал со мной. Сразу, без лишних разговоров. Ко всем радостям, я еще оказалась беременна… Что стало с рукописью? Какое это имеет значение! Был обыск. Перерыли, напакостили… Опять сбилась. Не мешай. Я стала считать. Все выходило ужасно глупо. Я была на третьем месяце. С тем – было еще рано. Значит, со своим, законным. Прекрасно! Я не потеряла голову, нашла бабку, и та согласилась. В назначенный срок я пришла к ней с двадцатью рублями и бутылкой водки. Она уже ждала меня. Все было готово. Я выпила стакан для храбрости и вдруг… что–то надломилось внутри, началась истерика… Тебе неприятно, да? Я знаю, тебе неприятно… Молчишь. Такой же тихий и упрямый, с мозгами, свихнутыми набекрень! Бабка оказалась верующей или что–то в этом роде… Смешно. Положила меня на кровать, под образа, и когда я пришла в себя, сказала: «Не душегубствуй. Зачтется». И я подумала: а, может, и впрямь зачтется, и муки мои кончатся? Мы допили