Тени вечерние. Повести. Александр Любинский

со спичками, пушистая девочка… Со спичками…

      Я проснулся от крика. Вскочил, натянул брюки, выглянул и коридор, – из столовой несется визг. Бросился по коридору, распахнул дверь. Посреди комнаты, у неубранного стола – серое лицо, кое–как подобранные волосы. Старуха.

      – Вот он! Полюбуйся!

      Дед сидит в углу дивана, опустив голову. Мельком взглядывает на меня…

      – Да что же это такое!? В моем доме…

      – В моем, дорогуша. В моем.

      Смотрит снизу вверх в ее лицо. Подбородок дрожит, дрожат отечные щеки. Стучит кулаком по колену:

      – Чтоб я этого… негодяя больше не видел!

      – Негодяя…

      Хохочет сухо и зло.

      – Тот негодяй, кто стоит на земле – обеими ногами, кто может – делать. Не рассуждать, не витийствовать, а – делать!

      Садится на стул, качает головой, космы скользят по плечам.

      – Как я устала от разговоров… Детство, юность – болтовня, дым коромыслом. Мать хотя бы учила… хорошим манерам. А отец? Какое там! Со скучным лицом отрываясь от очередной умной книги… И эта вечная двусмысленность, уловки, таинственные умолчания, намеки… Господи, за что мне все это!? На руках – два ребенка. Да–да, два! А разговоры продолжаются… И этот – учится болтать!

      – Для кого – болтовня, для кого —modus vivendi.

      – Как красиво! Где были твои идеалы, тенденции, ценности, морали – тогда? Куда они делись? Спрятались по норам, укрылись за цепочками? Кто «за»? Все – «за»!

      – Ты нагло клевещешь!

      Выпрямился, уперся ладонями в широко расставленные колени.

      – Я отсидел пятнадцать лет! Совесть моя – чиста!

      – Совесть, совесть… Кому была нужна твоя совесть? Тебя посадили заодно, прихлопнули без разбора вместе со всеми!

      – Елена! Ты, ты… пьяная, вульгарная, старая баба!

      – Спасибо, папа. Ты очень точен. Не волнуйся, он меня скоро бросит… Какая нелепица! Всю жизнь ишачить, надрываться, тянуть из последних сил – и стать вульгарной, старой, никчемной… Я не могу так больше! Я не хочу так… Я…

      Зажимает рот ладонью, хрипит, плечи трясутся. Космы, падая на лоб, скрывают лицо. Я бросаюсь на кухню. «Воды! – кричит дед, – воды!» Отвожу руки, прижимаю стакан к губам. Зубы стучат, вода льется на грудь, течет по халату. Тащу к дивану. «Корвалол! – кричит дед. – Да не здесь! Выше!»

      Мы стоим над ней. Дед держит пульс, считает. Она выдергивает руку, отворачивается к стене. Наклоняюсь: «Что–нибудь хочешь?» Медленно качает головой и едва слышно, губами: «Уйдите!..»

      Начинается новый год.

      VII

      В черно –белом пространстве зимы, наполненном прозрачным, слегка подсиненным воздухом, установились холодные ясные дни. Казалось, после долгих и бесплодных мучений лета и осени зиме удалось, наконец, придать городу единственную, навсегда завершенную форму.

      Я сдавал последние экзамены в моей студенческой жизни и попутно собирал материал для диплома. Вечерами, выходя из библиотеки, я не спешил домой – после новогодней ссоры дома не было: кое–как существовали рядом три озлобленных несчастных человека. Я брел среди искрящейся снежной слюды.