Тени вечерние. Повести. Александр Любинский

голову.

      – Роди. Авось полегчает.

      – Дурачок. Маленький дурачок.

      – Видите ли, национализм, это все–таки ужасно! Нам известны страшные последствия…

      – Нужна мера. Только и всего.

      – Ха–ха! И, разумеется, ты – ее воплощение!

      – Наверное, мы живем в ужасное время. Все шатается, все рушится, все теряет смысл… Может быть, национализм – единственная оставшаяся реальная сила в этом мире. Национализм, да еще, пожалуй, классовая ненависть. И обе эти силы коренятся в древнейших инстинктах. Что им противопоставить?.. Поиски Смысла, Гармонии, Мировой воли, Единого? Слова, слова, слова…

      Зарешеченный квадрат под потолком незаметно померк. Сверкающими блестками вспыхнул снег, набившийся в нишу окна.

      – А в вас что–то есть… Но, разумеется, я не согласна.

      – Пессимист, меланхолик, ипохондрик, невротик, фрейдист… – обратился Илья к потолку. – Все это слишком мрачно. А я, да будет вам известно, кое–что знаю. Знаю – и не скажу!

      Рот его растянулся в долгой довольной улыбке.

      – Не говори, – сказала Фаина. – Очень надо…

      В комнату вошла маленькая женщина, неся поднос, уставленный тарелками с едой. Меня усадили, долго кормили бульоном с клецками, курицей, очень вкусным пудингом (из манны небесной – объяснила Фаина). Уже в коридоре, у двери, мать ухитрилась сунуть мне в карман горсть конфет. А Фаина, словно крепкое рукопожатие имело никому не известный, кроме нас двоих смысл, слегка покраснела и взглянула мне прямо в глаза.

      VIII

      В один из мартовских дней – теплых, влажных от тающего черного снега, я сидел в огромном пустом аквариуме пивного бара в Сокольниках вместе с Андреем и Любой. Лениво бренчала посуда на мойке, перекликались голоса официанток. Вплотную к стеклянным стенам подходили черные продрогшие деревья, а дальше, сквозь рваные клочья тумана виднелась рифленая крыша и голый флагшток.

      – И тут мы увидели другого. Он стоял под деревом, и в руке его что–то блестело!

      Любино лицо выразило приличествующий положению ужас.

      – Я говорю: пойдем, зачем связываться? А он, конечно…

      – Глупости. Ничего там не блестело.

      – Блестело, блестело!

      Потерлась щекой о его плечо. Он глотнул пиво, поморщился.

      – Старое.

      – Не пей больше.

      Резким движением схватила кружку, скользкая ручка вывернулась, кружка со звонким стуком упала на пол.

      – Кто тебя просил!?

      – Ой, миленький, я нечаянно, правда!

      Я позвал уборщицу. Лениво ругаясь, она подобрала черепки и вытерла пол.

      – Черт! И всегда ты лезешь!

      – Ну и ладно, ну и ладно…

      Демонстративно отодвинула стул.

      – Не делай из мухи слона. Ну, выше голову! – взял ее за подбородок, повернул к себе. – Кончай дуться.

      Несколько мгновений она смотрела на него стеклянными пустыми глазами, медленно отвела руку.

      – Холодные пальцы… Павлуша, у него всегда ужасно холодные пальцы.

      – Да?

      – Ага. Ужасно холодные.

      Он, наконец, перестал, брезгливо морщась,