Макар Чудра и многое другое…. Максим Горький

тихонько сказал:

      – Не видит, а – знает.

      Смурый ударил себя по колену кулаком, потом почесал колено, говоря:

      – Постойте, успеете…

      И задумался. Я смотрел на буфетчика, он – на меня, но казалось, что за очками у него нет глаз.

      Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом. Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали. Перед сном он долго стоял в буфете на коленях у образа с неугасимой лампадой, – я видел его сквозь глазок двери, похожей на червонного туза, но мне не удалось видеть, как молится буфетчик: он просто стоял и смотрел на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.

      Помолчав, Смурый спросил:

      – Серёжка давал тебе денег?

      – Нет.

      – Никогда?

      – Никогда.

      – Он не соврёт, – сказал Смурый буфетчику, а тот негромко ответил:

      – Всё равно. Пожалуйста.

      – Идём! – крикнул мне повар, подошел к моему столу и легонько щёлкнул меня пальцем в темя. – Дурак! И я – дурак! Мне надо было следить за тобой…

      В Нижнем буфетчик рассчитал меня: я получил около восьми рублей первые крупные деньги, заработанные мною.

      Смурый, прощаясь со мною, угрюмо говорил:

      – Н-ну, вот… Теперь гляди в оба – понимаешь? Рот разевать нельзя…

      Он сунул мне в руку пёстрый бисерный кисет.

      – На-ка, вот тебе! Это хорошее рукоделье, это мне крестница вышила… Ну, прощай! Читай книги – это самое лучшее!

      Взял меня под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу пристани. Мне было жалко и его и себя; я едва не заревел, глядя, как он возвращается на пароход, расталкивая крючников, большой, тяжёлый, одинокий…

      Сколько потом встретил я подобных ему добрых, одиноких, отломившихся от жизни людей!..

      VII

      Дед и бабушка снова переехали в город. Я пришёл к ним, настроенный сердито и воинственно, на сердце было тяжело, – за что меня сочли вором?

      Бабушка встретила меня ласково и тотчас ушла ставить самовар; дед насмешливо, как всегда, спросил:

      – Много ли золота накопил?

      – Сколько есть – всё моё, – ответил я, садясь у окна. Торжественно вынул из кармана коробку папирос и важно закурил.

      – Та-ак, – сказал дед, пристально всматриваясь в мои действия, – вот оно что. Чёртово зелье куришь? Не рано ли?

      – Мне вот даже кисет подарили, – похвастал я.

      – Кисет! – завизжал дедушка. – Ты что, дразнишь меня?

      Он бросился ко мне, вытянув тонкие, крепкие руки, сверкая зелёными глазами; я вскочил, ткнул ему головой в живот, – старик сел на пол и несколько тяжёлых секунд смотрел на меня, изумлённо мигая, открыв тёмный рот, потом спросил спокойно:

      – Это ты меня толкнул, деда? Матери твоей родного отца?

      – Довольно уж вы меня били, – пробормотал я, поняв, что сделал отвратительно.

      Сухонький и лёгкий, дед встал с пола, сел рядом со мною, ловко вырвал папиросу у меня, бросил её за окно и сказал испуганным голосом:

      – Дикая