Родник Олафа. Олег Ермаков

Гобзы, тоже багровой от заката, круглилась голова пловца. В кустах уже били соловьи. Далеко перекликались кукушки. А скоро и журавли закурлыкали, провожая солнце.

      Течение снова сносило мальчика. И он вылез на берег много ниже. Шатаясь, притащился к мужикам. Страшко Ощера уже развел огонь, взял смолу, прогрел ее у костра, велел Сычонку протянуть руки и намазал мозоли смолой, порвал тряпицу и замотал руки мальчику.

      – Сиди теперя сиднем, – сказал он. – Сторожи, чтоб лучники-то не подкралися. Протозанщик!

      И Сычонок устроился у костра, жмурился, чувствуя блаженное тепло. В реке он сильно озяб, еще немного, и судорогой свело бы ноги, да вдруг под собой почуял мель.

      За дровами с топором ушел Зазыба Тумак. Из березняка доносились удары. Потом он показался с целым ворохом березок на плече.

      Комары ярились как никогда. Отец велел было сыну травы бросить в костер для дыма, да спохватился и сам надрал. Но она быстро прогорела, дав облако дыма. Нужен был какой-нибудь трухлявый пень. Отец походил по берегу и выкопал из песка кусок бревна, положил в костер. Сразу повалил густой дым. Страшко Ощера, как обычно, колдовал над котлом.

      – Футрина надвигается, – говорил он, поглядывая на небо.

      Небо заволакивала багровая пелена. И отец с Зазыбой Тумаком еще и еще вплетали в шалаш березовых веток. Месяц в этот вечер лишь на мгновение появился над березняком и исчез. Задувал теплый сильный ветер. От костра далеко летели искры. Сычонок за ними следил.

      И когда стемнело, вдалеке, где-то за лесами, пошли вспышки зарниц.

      – Илия-пророк на колеснице скачет, – молвил отец.

      – Или Перун идет со своею дружиною волчьей, – отозвался Страшко Ощера.

      – А то и сам Всеслав Чародей, – добавил Зазыба Тумак, как обычно, шепелявя.

      «То наш ковач[18] Воибор Власенятый в кузне огонь раздувает», – хотел сказать и Сычонок, да как скажешь? Остается только слушать. И он сидел и слушал, черпал новенькой ложкой густую жирную похлебку из котла, дул на нее, остужая, отправлял в рот. И мужики ели. И говорили про всякое. Что, мол, это чертова свадьба там скачет, пляшет, беснуется…

      Поев, отец тихонько запел:

      Ходит Илья

      На Василья,

      Носит пугу

      Житяную;

      Де замахне —

      Жито росте…

      Зазыба Тумак засмеялся хрипло.

      – Эва хватил, Возгорь! Василья[19] – он же вона егда ишшо будет, в самый холодный день!

      – Илия и чичас как раз житу жизнь даёть, – отвечал отец и продолжал негромко напевать:

      Жито, пшеницу,

      Всяку пашницу,

      У поле ядро,

      А в доме добро…

      – Такожде и я спею! – воскликнул Страшко Ощера и запел дурашливым писклявым голосом:

      А разлюбезныя подруженьки,

      А не поритя мою белую грудю!..

      Что мое-то ретиво сердечеко

      Все повыныло, повымерло,

      Без морозу-то оно повысохло,

      Без ржавчины оно заржавело!

      Разлучил меня молодешеньку,

      Со всем моим

18

Кузнец.

19

Васильев день – 1 января.