Родник Олафа. Олег Ермаков

тут снова вспыхнуло и ударило так яростно, будто некий злой безумец-силач разодрал надвое материю, раскинувшуюся от края земли до края, крепкую словно береста. Берестяное небо и разодралось, полыхнуло пламенем.

      «Услыши нас, грешных и непотребных, в час сей предстоящих пред святою твоею иконою и усердно прибегающих к ходатайству твоему. Моли о нас Человеколюбца Бога, да подаст нам дух покаяния и сокрушения о гресех наших и всесильною Своею благодатию да поможет нам оставити пути нечестия, преспевати же во всяком деле блазе, да укрепит нас в борьбе…»

      Последние слова потонули в новом грохоте, а потом шуме ливня. Реки небесные хлынули на землю, Гобзу, березняк и шалашик. Сперва шалашик держал воду, но скоро вода засочилась внутрь, закапала на плотогонов. Страшко Ощера достал дерюгу и накрыл всех. Сычонок к теплому боку батьки прижимался. А снаружи лило и грохотало, сверкало. Уже мнилось, что Гобза тут, вокруг шалашика плещется, вышла из берегов. Капли уже густо падали на дерюгу. Как тут спать? Да вдруг среди шума этого дождевого Сычонок различил странные звуки… Прислушался. Ну, точно – Зазыба Тумак храпел. А остальные не спали. Страшко Ощера что-то бормотал. Скоро Сычонок уловил имя Перуна, господина громовника. «Ой, гульк вода!.. Бусь вода!.. Святым огнем не пожги, Перуне!.. Скинь стрелы в воду, в болото, в дерево-тучу, пусть унесет его Жыж». И отец вроде снова свою молитву Илие говорил… так и лежал Сычонок, трепеща, меж двух молитв, меж двух вер. А над ними небеса раздирались и огненными кусками падали, падали… да все не губили плотогонов-странничков. И уже Сычонок устал бояться, слушать, думать – да и свалился в глухую тьму.

      5

      Встали на другой день позже, чем в предыдущее утро, заспались нечаянно. Небо было хмурое. Все вокруг темнело после ночного ливня. Вода в реке и вправду поднялась.

      – А то нам и на руку, – проговорил отец, умываясь в Гобзе.

      Птицы пели. У них такая пора – петь и петь, хорош ли день или пасмурен.

      – Ну, Ощера, что там тебе шепчут русалки? – спросил Зазыба Тумак. – Будет дождь али нет?

      Страшко Ощера раздувал огонь, утирал слезящиеся глаза, отмахивался и ничего не отвечал.

      А как похлебка согрелась, сказал громко:

      – Вали на ядь! Брюха брячина[20]!

      – Брячину мы учиним в Видбеске, как продадим дубье все, – сказал отец. – Да рухлядь мягкую.

      – Ох и утолю я жажду вином зеленым! – воскликнул Зазыба Тумак.

      – Ну, выходит, остатния зубья поколотять, – заметил Страшко Ощера.

      – Тебе обувку справим, – говорил Зазыба Тумак Сычонку, хлебая похлебку. – Из свиной крепкой кожи. Калиги[21].

      – Да куды же он каликой побредет?! – спросил Страшко Ощера.

      – Куды-куды… В Вержавск.

      – А я бы пошел в Ерусалим, – проговорил Возгорь-Василий, убирая русые волосы назад и окидывая взглядом речные и лесные пасмурные дали.

      – Зачем идти, туды и доплыть можно, – возразил Зазыба Тумак.

      Сычонок тронул его за руку, вопросительно кивая. Зазыба Тумак глянул на мальчика.

      – Как?

20

Пир.

21

Обувь паломников, сапоги с низкими голенищами.