Родник Олафа. Олег Ермаков

спотыкаясь в темноте, цепляясь за кусты, хрустя прошлогодними травами. Где-то на середине батька его окликает и там вязать велит. Сычонок лезет в холодную воду, заводит веревку под крайнее бревно, обвязывает его и выбирается на берег, ищет деревце, озирается. Вот серебрится березка, к ней и привязывает веревку. А с последним плотом управляется Страшко Ощера. И весь караван дубов стоит, яко тихое стадо. И как будто даже дышит в темноте.

      Сычонок идет, а ноги заплетаются, руки виснут. Уморился страшно за этот день.

      Зазыба уже под хворостом искру высекает, бьет кресалом о кремень над мелкой стружкой и берестою. Скрежещет кресало о кремень.

      – Ну, чего? – спрашивает, подходя, Страшко Ощера.

      Зазыба упорно бьет.

      Страшко Ощера хмыкает.

      – Надоть ходатаем быть к огню, – говорит.

      Голос у него высокий, резкий, сварливый.

      – Чего ишшо? – буркает Зазыба Тумак.

      – Испроси удачи.

      – У кого?

      – Да у ёго, у Перуна, али Сварога.

      – Уж лучше у Илии-пророка, он тебе искр с-под колес насыплет, – говорит отец Сычонка.

      Страшко Ощера мотает головой, теребит жидкую бороденку.

      – Не-а, у Сварога.

      Искры слетают из-под рук Зазыбы Тумака, но трут не горит.

      – Дай сюды свою бороду! – говорит он Страшко Ощере.

      – Тьфу! Дурень калный! – ругается Страшко Ощера. – Свою подставь.

      – Последи же яко вихрем на огненней колеснице взят быв, на высоту небесную со славою возшел еси, – вдруг громко начинает молиться отец Сычонка. – Сего ради мы, недостойнии и грешнии, смиренно молимся тебе, честный Божий пророче: да обретше тя великаго ходатая, богатыя милости от Господа сподобимся. Тем же и ныне, славно ублажающе тя, молим: дай огню!

      И стружка наконец занимается огнем.

      Отец Сычонка с улыбкой глядит на Страшко Ощеру. А тот отвечает на его взгляд:

      – Дак и я у Перуна огню попросил.

      – А мы не слыхали, – возражает отец Сычонка.

      Огонь уже освещает одноглазое лицо Зазыбы Тумака, он щерит лоб в щербатой улыбке.

      – Мы про тебя все Лариону поведаем! – грозит отец Сычонка. – Пущай шкуру-то с тебя спустит.

      Но, кажется, он просто шутит. И это у них застарелые такие шутки, перебранки. Так что Страшко Ощера только отмахивается от угрозы. Али от комарья. Комариное полчище все вьется, лезет в уши, в рот, за шиворот.

      Над Гобзой между верхушками елок повисает тонкий прозрачный месяц. И соловьи, словно приветствуя его, бьют сильнее. У них в горлышках как будто студеные родниковые воды так и клокочут вперемежку с камешками и колокольцами. У костра кашеварит Страшко Ощера. Он умелец готовить корм. Сыплет крупу в котел, молодую крапиву мельчит ножом, убирая с лица свисающий чуб, – а остальная часть головы у него совсем лысая. Режет мясо. Оказывается, они там в верховьях добыли косулю, напластали мяса. И надо его побыстрее съедать, пока не испортилось.

      У Сычонка живот подвело, слюнки текут. Ждет не дождется, когда уже всё будет готово, как заговоренный бродит у костра.

      – Ты давай, давай хворосту! –