Рожь во спасение. Миша Сланцев

зря тащусь… Топят дровами, их ещё нарубить надо, еда хоть и натуральная, за неё ещё погорбатиться придётся. Сортиры во дворе вонючие, с мухами летом, а зимой в них тоже не кайф. А мы ещё в городе на жизнь жалуемся, ноем. Как говорится, расскажи шахтёру, как ты устал на работе в офисе. Другими словами, расскажи деревенскому, как ты задолбался… Кстати, с этими вёдрами я точно задолбался. Они-то здесь привычные, выносливые, я давно ничего тяжелее ручки не держал. Пальцы всё больше к клавиатуре приучены, чем к лопате…».

      Они открыли калитку и вошли в дом. Семён наконец-то поставил воду на пол в сенях (он подумал, что это сени), разулся, прошёлся по холодному полу в комнату, оглядел нехитрую обстановку. Там была настоящая русская печка, и хотя хозяева готовили на электроплите, печь, очевидно, грела дом зимой. Малые Погребы ещё не были осчастливлены газом. Стол, кровать, старая икона в углу. Бедно, но чисто.

      – Вона розетка-ти, втыкай, – сказала Евдокия Григорьевна. – А может, молочка пока с хлебцем? У нас тут ещё пекарня работает, пекут хлеб хороший, настоящий.

      – Не откажусь, – признался Семён, так как и вправду нагулял изрядный аппетит.

      Он включил мобильник в розетку, зарядка пошла, но худшие опасения Короедова подтвердились: сети не было.

      «Заповедник какой-то, – подумал Семён, – прошлый век…».

      – Кать, у нас гости, – сказала хозяйка.

      В комнату въехала молодая привлекательная женщина. Именно въехала – на инвалидной коляске. Если бы не эта коляска, не глубокий взгляд, она вполне могла быть на обложке глянцевого журнала. Но одета она была совсем не гламурно: лёгкий домашний халат, простая коса, тронутое худобой лицо, глаза с зелёным отливом, никакого макияжа. Босые неподвижные ноги.

      – Здравствуйте, – сказала она. – Я – Екатерина, дочь Евдокии Григорьевны.

      – Добрый день, – ответил Короедов. – Семён. Очень приятно.

      Но «приятно», конечно, не было. Сочетание женской красоты и инвалидной коляски угнетало. Нависло тяжёлое бессловье.

      – Вот молочко, попей. Парное, утром доила, – появилась хозяйка. – Садись вон за стол.

      Молоко было прохладным, вкусным, хлеб – душистым.

      – И мы вот с Катей тоже перекусим, – суетилась Евдокия Григорьевна.

      Он подвинула стул к столу, дочь переместилась тоже поближе. Семён посмотрел на её руки – сильные, худые. Было видно, как будет выглядеть Екатерина лет через двадцать-двадцать пять. Семён сразу ощутил быстротечность времени, почувствовал себя убийцей этого времени, безжалостным его транжиром. Чем он занимается, зачем? Ведь через эти двадцать-двадцать пять лет и вспомнить будет нечего. А тут ещё огромные старые часы настенные тикают невыносимо громко. И каждый этот «тик» был словно проявлением включённого счётчика бомбы, которая рано или поздно рванёт, и ни синий провод, ни красный уже не перекусишь, не поможет, остаётся сидеть рядом и обречённо ждать.

      – Раньше-ти всё хорошо было. Школу она здесь кончила, в город