Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.

      «Плакать», – догадывался Клим с приятной злостью.

      Все так же бережно и внимательно ухаживали за Борисом сестра и Туробоев, ласкала Вера Петровна, смешил отец, все терпеливо переносили его капризы и внезапные вспышки гнева. Клим измучился, пытаясь разгадать тайну, выспрашивая всех, но Люба Сомова сказала очень докторально:

      – Это – от нервов, понимаешь? Такие белые ниточки в теле, и дрожат.

      Туробоев объяснил не лучше:

      – У него была неприятность, но я не хочу говорить об этом.

      Лидия, наконец, предложила ему, нахмурясь и кривя губы:

      – Побожись, что Борис никогда не узнает, что я сказала тебе!

      Клим искренно поклялся хранить тайну и с жадностью выслушал трепетный, бессвязный рассказ:

      – Бориса исключили из военной школы за то, что он отказался выдать товарищей, сделавших какую-то шалость. Нет, не за то, – торопливо поправила она, оглядываясь. – За это его посадили в карцер, а один учитель все-таки сказал, что Боря ябедник и донес; тогда, когда его выпустили из карцера, мальчики ночью высекли его, а он, на уроке, воткнул учителю циркуль в живот, и его исключили.

      Всхлипнув, она добавила:

      – Он и себя хотел убить. Его даже лечил сумасшедший доктор.

      Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, – Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, – Туробоев уже уехал в школу.

      Она стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом, с полуголых ветвей медленно падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей руки. Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое красной тесьмой, в ней было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.

      – Ему – стыдно? – спросил наконец Клим, – тряхнув головою, Лидия сказала вполголоса:

      – Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе, а – как же расскажешь, что высекли?

      Клим тихо согласился:

      – Да, об этом нельзя…

      – Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя