Жизнь Клима Самгина. Максим Горький

ей руку, духи эти щипали ноздри его, почти вызывая слезы, точно злой запах хрена. Иногда, вечерами, если не было музыки, Варавка ходил под руку с матерью по столовой или гостиной и урчал в бороду:

      – О-о-о! О-о-о!

      Мать усмехалась.

      А когда играли, Варавка садился на свое место в кресло за роялем, закуривал сигару и узенькими щелочками прикрытых глаз рассматривал сквозь дым Веру Петровну. Сидел неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.

      – Хорошо? – спрашивала его Вера Петровна, улыбаясь.

      – Да, – отвечал он тихо, точно боясь разбудить кого-то. – Да.

      А однажды сказал:

      – Это – самое прекрасное, потому что это всегда – любовь.

      – Но – нет же! – возразил Ржига. – Не всегда.

      И, высоко подняв руку со смычком, он говорил о музыке до поры, пока адвокат Маков не прервал его:

      – А моя жена, покойница, не любила музыку.

      Вздохнув, он добавил, негромко, ворчливо:

      – Совершенно не способен понять женщину, которая не любит музыку, тогда как даже курицы, перепелки… гм.

      Мать спросила его:

      – Вы давно овдовели?

      – Девять лет. Я был женат семнадцать месяцев. Да.

      Потом снова начал играть на скрипке.

      Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто – насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет ли и она говорить так же?

      «Не будет», – уверенно отвечал он и улыбался.

      В ласковую минуту Клим спросил ее:

      – Это у тебя роман с ним?

      – О, господи, тебе рано думать о таких вещах! – взволнованно и сердито сказала мать. Потом вытерла алые губы свои платком и прибавила мягче:

      – Ты видишь: он – один, и я тоже. Нам скучно. Тебе тоже скучно?

      – Нет, – сказал Клим.

      Но ему было скучно до отупения. Мать так мало обращала внимания на него, что Клим перед завтраком, обедом, чаем тоже стал прятаться, как прятались она и Варавка. Он испытывал маленькое удовольствие, слыша, что горничная, бегая по двору, по саду, зовет его.

      – Куда ты исчезаешь? – удивленно, а иногда с тревогой спрашивала мать. Клим отвечал:

      – Я задумался.

      – О чем?

      – Обо всем. Об уроках тоже.

      Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же:

      – Ты пойми прежде всего вот что: основная цель всякой науки – твердо установить ряд простейших, удобопонятных и утешительных истин.