Мама, я люблю тебя. Уильям Сароян

на Глэдис, и Глэдис кивнула, и я снова посмотрела на доктора. Он был высокий и красивый, но в нем тоже чего-то не хватало.

      – Мой-то пульс вам зачем? – удивилась Мама Девочка.

      – Глэдис сказала, что вы больны.

      – Не я! Моя дочь – но ей уже много лучше, правда, Лягушонок?

      – Я чувствую себя превосходно.

      – Она проспала почти час, – сказала Мама Девочка и высвободила руку.

      – Смерим-ка мы лучше температуру вам, – сказал доктор.

      Он сунул градусник в рот Маме Девочке и через некоторое время посмотрел на него и сказал:

      – Так я и думал. Почти сто два. Что с вами такое?

      – Вот это мне нравится, – ответила Мама Девочка. – Ведь вы врач, не я. Не имею ни малейшего представления.

      – Ясно, – сказал доктор. – Моментально в постель.

      – В постель? Здесь?! – завизжала Глэдис. – Двое – в одну постель уборщицы?

      – Знаешь что, перестань воображать, – сказала Мама Девочка. – Я приехала в Нью-Йорк устраиваться на работу в театр, а не валяться в удобных постелях. Ты, разумеется, спишь в постели какой-нибудь королевы?

      – А как ты думала? – сказала Глэдис. – Бери свою очаровательную дочь и немедленно выбирайся из этого стенного шкафа.

      – Хватит, – обрезала Мама Девочка. – Это мой дом в Нью-Йорке, и прошу не забывать, что я тебя сюда не звала. И хочу надеяться, что ты не станешь болтать об этом всем и каждому. Живу в «Пьере» – и все.

      В дверь позвонили, это был посыльный отеля со свертком для меня. В свертке оказалась небольшая индейская кукла с наклейкой на пятке, а на наклейке стояла цена: 1 доллар. И была карточка с надписью: «Маленькой милой девочке». Это прислал мой доктор.

      Глэдис и Мама Девочка говорили и все спорили, спорили, и Глэдис визжала, критиковала наш номер и предлагала деньги, но Мама Девочка отказывалась, и в конце концов Глэдис и ее врач ушли.

      Мама Девочка сказала телефонистке, чтобы та не соединяла нас абсолютно ни с кем, а потом вернулась в постель и снова прижалась ко мне, крепко-крепко, и стала шептать и смеяться, и сказала:

      – Ох, Лягушонок, сначала температура у тебя, потом у меня, и теперь похоже, что обе мы умираем.

      – Ну и пусть, – ответила я. – Мне это нравится.

      Скоро Мама Девочка уснула, а я смотрела на нее и слушала, как она дышит.

      Мне было покойно и хорошо. Я слышала автомобильные гудки откуда-то издалека и другие звуки – голоса на улицах и свистки постовых на перекрестках, но не самолет.

      Я попробовала снова услышать самолет, но не смогла, а только вспомнила, как слышала его шум и как от этого было плохо; но хоть услышать его теперь я старалась изо всех сил, мне все равно было лучше!

      Мне было лучше всех на свете, и я ничего не могла с этим поделать.

      Я лежала в постели рядом с Мамой Девочкой, она спала, а я нет, но все равно мы были вдвоем, я и Мама Девочка. Вдвоем – и с нами весь мир. Она, большая и круглая, и я, маленькая и пряменькая, и я любила ее, любила всю до последнего кусочка. Любила даже сигаретную часть ее запаха, которую обычно не люблю. Смотрела на нее, нюхала