В понедельник дела не делаются. Михаил Макаров

научится», – благостно думал Маштаков.

      Ему уже захорошело, он курил, пускал к потолку сиреневые зыбучие кольца.

      В три часа ночи он отпирал входную дверь, стараясь не шуметь. Чай пить не стал, умылся, разделся и прокрался в кровать, нагретую женой. Потревоженная Таня зачмокала во сне губами, стала переворачиваться на другой бок. Миха прижался к ней сзади. Привычно скользнул рукой по гладкому бедру, сосбаривая, приподнимая край ночнушки. Достигнул соединения ног, шелковистых волос… Жена завозилась, перехватила его кисть, отняла с заветного места. – Не хочу! Отстань!

      9

      Остаток ночи до семи утра виделись Михе вокзалы, полустанки, составы железнодорожные, извилистая колея, грохот колёс. Он ехал почему-то из Ростова. Запала в голову вывеска на вокзале «Ростов-товарная»… Отстал от поезда без денег, без документов…

      Проснувшись, он отыскал на журнальном столе в ворохе газет «Сонник эпохи водолея». Жена в последнее время стала большой любительницей подобной ерунды. По соннику выходило, что ему предстояло выгодное путешествие.

      «Вот ересь! Путешествие ещё может быть. Пошлют в командировку или арестованного этапировать. Но выгодным оно всяко не будет».

      Девчонки ещё спали, Маштаков ходил на цыпочках. Времени у него было в обрез, и он решил сэкономить на бритье. На кухне жена пекла блины, стоял чад, трещало подсолнечное масло на сковороде.

      – Ты бы хоть форточку открыла! Не продохнёшь! – Миха демонстративно зажал нос.

      Позавтракав первыми блинами, тяжёлыми, насквозь пропитанными маслом, теми, которые комом, Миха оделся и побежал. Он, конечно, ничего не перепутал и не забыл, что Птицын разрешил рейдовавшим подойти попозже, к десяти часам.

      Надо ему было с утра поймать одного Петра!

      По дороге на Малеевку оперативник рассуждал, что вот, оказывается, может он пить культурно. Выпил вчера сто граммчиков и в люлю. Спал хоть и немного, но хорошо, и с утра голова почти светлая.

      – Опа! – перепрыгнул через подвернувшуюся лужу.

      Дверь в нужную ему квартиру была закрыта. Звонок, понятное дело, не работал, и Маштаков все кулаки оббил, пока не услышал внутри шаркающие стариковские шаги. Лязгнуло несколько замков, дверь отворилась.

      – О, Николаич! – обрадовался хозяин.

      Долговязый, испитой, беззубый, он радушно распахнул дверь настежь. На впалой груди у него синел наколотый крест, на левом плече – витой эсэсовский погон.

      – Сколько щас времени, Николаич? Утро щас иль вечер? – хозяин подсмыкнул мятые семейные трусы.

      – Утро, Витя, погожее сентябрьское утро. Молодое бабье лето на дворе.

      Миха закрыл за собой дверь, направился в кухню.

      – Николаич, да ты в залу проходи! На кухне у меня бардак! – кричал из угловой комнатки хозяин.

      Он прыгал на одной ноге, попадая в штанину.

      – Одеваться-то как, Николаич, по рабочему, что ль?

      Маштаков примерялся в «зале» где присесть, чтобы не испачкаться. С запущенной обстановкой в стиле семидесятых, с репродукциями из журнала «Огонёк» на стенах дисгармонировал