Аракчеевский сынок. Евгений Салиас де Турнемир

никто никогда ни за что не наказывал. Стращали его наказаньем и отец, и мать, но нянька упорно, отчаянно заступалась за ребенка, выходила из себя и иногда загадочно грозилась господам… Во всем молчаливая раба, Авдотья Лукьяновна, преображалась, доходила до остервенения, когда надо было спасти питомца от розог или от холодного чулана… И все обитатели Грузино дивились, потому что грозный барин и беспощадная в наказаниях Настасья Федоровна, оба равно, каждый раз, уступали мамке Авдотье… Махнув рукой на Мишу и его заступницу, они никогда не приводили угрозы в исполненье.

      И наказанье для ребенка стало призраком… Это было привиденье, которым люди людей пугают, иногда сами верят, но никогда сами не видали.

      А Миша верил только тому, что сам видел и слышал. Таков он уродился.

      Когда однажды зашла речь между ним и одним мужичонкой из деревни о столице, Москве, Миша на какой-то вопрос крестьянина отвечал:

      – Не знаю… сказывают все, такой город столичный есть в России… Но я его не видал и, есть ли он на свете, не знаю!

      Поездки в Москву его отца и других обитателей и постоянные сношения Грузино с отсутствующими были для мальчика не доказательством. Он сам этой столицы не видал!.. А верил он только себе! Мало ли что «они» говорят, его отец и мать. Мало ли что «она» говорит, мамка.

      «Они» и «она» были обычным наименованьем на языке мальчика, когда он думал или говорил об этих самых ему близких людях, родных и няне. Когда они повиновались ему, то есть исполняли просимое, давали желаемое, он был только доволен ими, а не благодарен им. Когда же они отказывали, он чувствовал неприязнь к ним и вступал бессознательно в борьбу и почти всегда после долгой и упорной борьбы побеждал.

      И чем более подрастал Миша, тем менее чувства ощущал в себе к родным, тем менее, по-видимому, любили и они его.

      Когда же минуло Шумскому двенадцать лет и Аракчеев отдал сына в Пажеский корпус, то и последняя связь порвалась. Вскоре же родители впервые пожали посеянное! Через три года после поступленья в корпус произошло серьезное столкновенье между родителями и отроком, который среди товарищей корпуса быстро развился и «развернулся» не по летам.

      Разумеется, за эти три года пребывания в столице Миша набрался всякого ума-разума. Он отлучался из корпуса чаще товарищей, ходил и ездил верхом совершенно свободно и, конечно, завел множество всяких знакомых. При свидании с родными он уже был смел и резок. Однажды он явился к матери с вопросом:

      – Отчего я зовусь Шумский, а батюшка – графом Аракчеевым? Сын и отец одинаково должны зваться.

      Настасья Федоровна оторопела и несколько мгновений сидела, разиня рот. Простой вопрос уподобился удару грома.

      Наконец она собралась с духом и с мыслями и вымолвила сердито:

      – Это что за глупые речи?! Кто тебя надоумил эдакое спрашивать? Питерский какой вертопрах?

      – Глупого ничего нет… И никто не надоумил. Я и в Грузино прежде об этом думал давно, да не говорил… А теперь иное дело…