Аракчеевский сынок. Евгений Салиас де Турнемир

в ожидании вашего…

      – Я видел, когда вы подъехали к дому, и снова все-таки позволю себе утверждать, что вы немного опоздали… Но на нынешний раз беды нет… ибо и дела никакого нет. Вот это вы возьмете с собой и дома увидите… Все, что по-французски, надо переписать… Все, что по-финляндски, вы не тронете, конечно, то есть не станете переводить или переписывать. Дочь это сделает после… Вот…

      Старик взял синюю тетрадь и легко перебросил ее на столе в сторону Шумского. Молодой человек взял тетрадь и, развернув ее, стал просматривать.

      – Когда прикажете?.. Поскорее?..

      – Нет, это не к спеху… Но все-таки дня через четыре, конечно…

      – Через четыре… – повторил тихо Шумский и прибавил мысленно: «Старый шут!.. В четыре дня целую тетрадищу во сто листов. Да Шваньский мой издохнет от эдакого урока».

      – Вы боитесь, господин Андреев, что не успеете. Ну, пять дней… Ведь не целую же неделю вам дать.

      – Слушаю-с. Через пять дней будет готово. Больше ничего не прикажете?!..

      – Нет.

      – Я могу идти делать портрет баронессы?!

      – Да… Но, не знаю, согласится ли она сегодня на сеанс… Ее фаворитка больна! – оживился старик.

      – Пашута! – быстро вымолвил Шумский, впиваясь глазами в его лицо.

      – Да, Прасковья, – отозвался этот, как бы говоря: «для меня нет Пашут, а есть горничная Прасковья».

      – Что же с ней? – тревожно повторил Шумский.

      Старик глянул с улыбкой ему в лицо своими добрыми глазами и, важно поджав губы, произнес:

      – Не любопытствовал еще узнать у баронессы Евы, чем изволит хворать ее фаворитка… да, кажется, и ваша тоже… И вы тоже успели, vous amouracher de la gamine[3].

      – C’est un ange, monsieur le baron![4] – отозвался Шумский.

      – Oh! Déchu, alors…[5] Это чертенок и по лицу, и по нраву, и по ухваткам. Вы, как талантливый художник, господин Андреев, должны знать, что во всей существующей на свете живописи, даже в испанской школе, не найдется изображения ангела, черномазого, как цыган, и с дерзкими чертами лица. Прасковья хорошенькая девчонка, но она не ангел, а цыганенок… Скорее моя Ева напоминает собой тот тип, который принято давать ангелам и архангелам. Les trois В[6]. В понятии об ангеле буква «Б» имеет тоже значение…

      «Ну… Поехали! Завели шарманку…» – подумал Шумский и вымолвил:

      – Совершенно верно, но только баронесса…

      – Bonté, beauté, béatitude[7], – продолжал старик, не слушая. – Belle, bonne, blanche…[8] Я непременно в заключении или эпилоге к моему сочиненью…

      – О значении букв относительно мозга человеческого, – подсказал Шумский.

      – О нет… нет… Вы все путаете… Значение звуков, а не букв… Неужели вы не понимаете… Буква есть тело, а звук – его душа… Звук – содержание, а буква – форма… И не «относительно мозга»… А их мозговая, comment vous dire[9], законность, необходимость, непреложность… Знаете ли вы, например, что буква «Б» – голубой… Звук «С» – золотисто-желтый… Впрочем, я забыл! Это не про вас, господин

3

Вы влюбились в девчонку (фр.).

4

Это ангел, господин барон (фр.).

5

О! Падший тогда… (фр.).

6

Три «Б» (фр.).

7

Доброта, красота, блаженство (фр.).

8

Красивая, хорошая, белая (фр.).

9

Как вы говорите (фр.).