Аракчеевский сынок. Евгений Салиас де Турнемир

мненье…

      Фон Энзе с жаром, увлекательно и красноречиво, стал объяснять Шумскому, в чем заключается прелесть «Германа и Доротеи». Шумский слушал с крайним удовольствием… Его недюжинный ум сразу как бы встрепенулся. В речах фон Энзе ему вдруг почудилось что-то новое, хорошее, будто какая-то музыка.

      Кончилось тем, что немец-улан, зная поэзию Гёте наизусть, стал передавать многие стихотворения русской прозой, причем выражался не только правильно и плавно, но и красиво, фигурно, с воодушевленьем, с чувством в голосе…

      Шумский вышел поздно ночью от приятеля в особенно хорошем расположении духа… Когда же, придя домой, он застал у себя компанию пьющих и играющих товарищей, или, по выражению Квашнина: «сущий трактир», то ему стало особенно приятно воспоминанье о вечере, проведенном с фон Энзе. Теперь, встретившись и перемолвившись с балтийцем, он стал сразу веселее и бодрее… Тотчас же позвал он его к себе в гости, но офицер отвечал уклончиво, видимо, не желая воспользоваться любезным приглашеньем. Шумский, не привыкший к подобного рода отказам, был несколько уколот и стал настаивать, звать офицера тотчас же вместе ехать к нему.

      Фон Энзе из вежливости, неохотно, обещал наконец быть в тот же день, но никак не тотчас…

      – Сейчас. Прямо ко мне!.. – настаивал Шумский. – Иначе вы меня… Ну, обидите…

      Фон Энзе объяснил, что это совершенно невозможно, так как он отправляется на похороны родственницы, которую мало знал при жизни, но на похоронах которой обязан непременно быть.

      – Я уже и так немного запоздал, – прибавил он. – А после похорон я тотчас приеду к вам…

      Шумский, упрямый и прихотливый в иные минуты до чрезвычайности, почти до болезненности, как все избалованные чересчур люди, сразу стал сумрачен. Его прихоть, и пустая, не могла быть исполнена.

      Спросив, в какой церкви отпевание покойной родственницы офицера и, узнав, что не в русской, а в католической, Шумский вдруг обрадовался оригинальному способу провести время. Он никогда не бывал в католической церкви и не видал богослужения в ней…

      – Я с вами! – вымолвил он. – Вы за упокой будете молиться, а я так… Во здравие свое, представление буду смотреть. Скандала никакого, конечно, не сделаю… Не бойтесь! – прибавил он, добродушно смеясь на всю улицу.

      Через несколько минут оба офицера уже входили в церковь, портал которой был драпирован черным сукном, с белыми каймами, а перед папертью стояла в ожидании погребальная колесница… Церковь оказалась довольно полна народом, среди которого стоял на возвышении черный гроб. Вся внутренность храма, очень мало освещенного близ престола, была темна, вся толпа протянулась сплошной черной массой, так как все женщины были в трауре…

      И только в одном месте, невдалеке от гроба, было как бы небольшое белое пятно… Это была женская фигура в белом платье, белой шляпке с длинным белым вуалем, красиво упадавшим с ее головы за спину. Шумский не последовал за офицером в первые ряды, а остался невдалеке от входа и прислонился к стене.

      Отсюда