.

родной мой… Как такое спрашиваешь? Грех вам такое спрашивать у мамки своей…

      – Да ведь… время… Не вместе, как прежде. Может, и разлюбила. Я здесь, ты – в Грузино. Я офицер, не мальчишка. Давно и беседовать с тобой не случалось…

      – Сам не изволил, – тихо произнесла мамка, и в голосе ее отчетливо сказались, как бы само собой, печаль и укоризна.

      – Ну-да, да… Не приходилось… Время… года мои… свои заботы… А вот теперь… вот и ты вдруг понадобилась, без тебя я дела ни руками, ни обухами не повершу. А ты можешь…

      – Приказывайте…

      – Ну вот… Слушай… Я тебя за этим и выписал из Грузино. Кроме тебя, я довериться никому не могу. Дело простое, но и погибельное, если болтать на всех углах. Ты не болтушка да и меня любишь и подводить не станешь. Ну, скажи-ка… Помнишь Прасковью?

      – Пашуту нашу?

      – Ну да, Пашуту…

      – Как же мне не помнить, господь с тобой! – воскликнула мамка и, вспомнив, что обмолвилась, заговорив по-старому на «ты» – не поправилась.

      – Ты ведь ее из воды вытащила. У тебя она и росла.

      – Пашута мне все одно что дочь родная. Немало я горевала, что ее по билету в Питер пустил граф, здесь погибельное место, а она из себя красавица. Долго ль до беды. А ей бы замуж за хорошего парня, из наших, грузинских.

      – Ну, Дотюшка, по билету на оброк твоя Пашута по моей воле пошла. Я просил об этом матушку… Мне Пашута понадобилась… Поняла или нет? Тогда она мне нужна была, а теперь вот ты… Она мне в Грузино приглянулась, я ее сюда и взял…

      Авдотья молча, изумляясь, глядела в лицо офицера и слегка разинула рот…

      – Что ж, ваша барская воля! – сумрачно выговорила наконец женщина после паузы, но вздохнула и потупилась…

      – Да ты, глупая баба, никак на свой лад все сообразила! – громко расхохотался Шумский. – Ты никак думаешь, что я твою Пашуту в забавницы свои произвел? Вот уж истинно пальцем в небо попала. Этого добра, мамка, в Питере хоть пруд пруди, девок. И показистее твоей Пашуты. Вот распотешила-то! – снова рассмеялся офицер, лежа в подушках, звонким и даже ребячески веселым смехом.

      – Что ж… И слава богу, если я сбрендила! – отозвалась Авдотья, и лицо ее снова просветлело.

      – Я Пашуту на место поставил к такой барышне, какой во всей России второй нет. Ангел доброты. Святая как есть… Мухи не обидит. Пашута, каналья неблагодарная, у нее, как у Христа за пазухой живет, поспокойнее да посчастливее, чем у маменьки в Грузино, где девок порят днем и ночью, даже в заутреню Светлого Воскресенья.

      – Ты же ей, родной, и место предоставил, – удивилась женщина. – Ну спасибо, тебя Господь за это наградит. А я-то, дура, тосковала, что да где моя Пашута… Пропащая, мол, она в столице.

      – И знаешь ты, что вышло, – другим голосом заговорил Шумский. – Она с жиру взбесилась! И за мое благодеяние мне теперь… Подлая она тварь!..

      – Грубит… Не благодарствует?..

      Шумский молчал и затем произнес снова с сердцем и как бы себе самому:

      – Холопка крепостная разные дворянские