Небосвод Надиры. Giovanni Mongiovì

что христиане – не рабы, хоть и служат его дому, и он не может распоряжаться их жизнями. Поэтому ответил:

      – Боюсь, что в рабаде нет ни одной из таких жемчужин. Здесь каждый гнет спину на своей земле и молится в стенах своего дома… за исключением четырех служанок, который прислуживают тут в доме.

      – А все-таки я знаю, что ты прячешь под этой крышей жемчужину редкой красоты и что речь идет не об одной из твоих четырех служанок.

      Умар посерьезнел, он понял, что собеседник имеет в виду Надиру, и ответил:

      – Жемчужина, о которой ты говоришь, не продается и никогда не продавалась.

      – А все же я знаю, брат, что каид Каср-Йанны поспешил купить ее.

      – Тогда знаешь и что за человек ее оберегает…

      – Я никого не боюсь… и меньше всего каида, это потому, что зла я никому не желаю… да и власти у меня на то нет. И все же прослышал я про два искрящихся сапфира, вставленных в изумительную оправу; про одну девушку райского обличья, про такую мечту, что сердце рвется из груди. Каид может заполучить все что угодно… и получает всегда самое лучшее. Но я всего лишь торговец жемчугом – я тебе говорил – и знаю, что за такие жемчужины другие каиды заплатили бы целое состояние. Слава про Надиру – если это ее настоящее имя – разнеслась по всей центральной Сицилии, но я у тебя ничего не прошу… прошу лишь взглянуть на нее. Теперь, когда Ибн-Хаввас сделал себе такой драгоценный подарок, бесспорно, и другие захотят последовать его примеру, и будет моей заслугой, если я отыщу такие же редкие жемчужины среди девушек на острове и за морем.

      – Так чего же именно ты хочешь?

      – Только взглянуть на синеву, о которой так много говорят.

      Он прикрыл глаза и, с едкой усмешкой, процитировал:

      – «Мне б вновь взглянуть, Надира, в твои безбрежно синие глаза».

      Умар нервно сжал руки. Просьба выглядела подозрительно, хотя, в конечном счете, удовлетворить ее труда не составляло, никакого нарушения целомудрия или морали в ней не было. Хозяин дома сидел и думал, борясь между завистью к сестре и боязнью не уважить человека гораздо более важного, чем он сам. Проситель же со своей стороны отлично понял с самого начала – или ему сказали – какая у Умара слабость. Другому этот приезжий с несомненным умением искусно торговаться предложил бы деньги, но Умар к богатству относился не так, как относится скряга; настоящим ключиком, который делал его уязвимым, была гордыня.

      – Умар, брат мой, теперь ты станешь шурином каида, и ты, конечно же, подумал, как показать свое родство и сделать так, чтобы тебя уважали, раз ты шурин…

      Умар растерянно взглянул на него, в глубине души он думал об этом с тех пор, как Али ибн-Хаввас приезжал в рабад.

      – Вот мой кафтан, ты когда-нибудь видел такой? – спросил Салим, он заметил, как Умар восхищенно смотрел на него.

      – Думаю, что привезли его издалека.

      Собеседник рассмеялся, расхохотались и его спутники.

      – Это многое говорит о тебе, брат. Ты когда-нибудь выезжал из рабада?

      – Часто езжу на базар в Каср-Йанну. Туда много народу приезжает: