Три товарища и другие романы. Эрих Мария Ремарк

как будто я сам болел. Все-таки мы уже не те, что прежде. Мне надо было вести себя спокойнее, сдержаннее. Чем спокойнее держишься, тем больше можешь помочь человеку.

      – Не всегда это получается, Робби. Со мной такое тоже бывало. Чем дольше живешь, тем хуже с нервами. Это как у банкира, который терпит все новые убытки.

      Тут открылась дверь. Вышел Жаффе в пижаме.

      – Все хорошо! Да хорошо же! – замахал он руками, увидев, что я чуть было не опрокинул стол с чашками кофе. – Все хорошо, насколько это возможно.

      – Можно мне к ней войти?

      – Пока нет. Теперь там служанка. Умываются и все такое.

      Я налил ему кофе. Он прищурился на солнце и обратился к Кестеру:

      – Собственно, я должен благодарить вас. Хоть на денек да выбрался на природу.

      – Вы могли бы это делать чаще, – сказал Кестер. – Выезжать с вечера и возвращаться к вечеру следующего дня.

      – Мочь-то мы многое можем… – ответил Жаффе. – Вы заметили, что мы живем в эпоху сплошного самотерзания? Что мы не делаем того, что можем, – не делаем, сами не зная почему. Работа стала для нас делом чудовищной важности. Она задавила все, потому что кругом так много безработных. Какая здесь красота! Я не видел всего этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира из десяти комнат и достаточно денег. А что с того? Разве все это сравнится с таким вот летним утром в саду? Работа – это мрачная одержимость, которой мы предаемся с вечной иллюзией, будто живем так временно, а потом все изменится. И никогда ничего не меняется. Просто диву даешься, глядя на то, что человек делает из своей жизни!

      – А я считаю, что как раз врачи – те немногие из людей, которые знают, зачем живут, – сказал я. – Что же тогда говорить какому-нибудь бухгалтеру?

      – Дорогой друг, – возразил мне Жаффе, – неверно предполагать, будто все люди одинаково чутко устроены.

      – Это правда, – сказал Кестер, – но ведь люди обрели свои профессии независимо от способности чувствовать.

      – Тоже верно, – ответил Жаффе. – Это материя сложная. – Он кивнул мне: – Теперь можно. Только тихонько. Не прикасайтесь к ней и не давайте ей говорить…

* * *

      Она лежала на подушках без сил, как побитая. Ее лицо изменилось: глубокие синие тени залегли под глазами, губы побелели. Только глаза оставались большими, блестящими. Даже слишком большими и слишком блестящими.

      Я взял ее руку. Она была бледна и прохладна.

      – Пат, дружище, – робея сказал я и хотел подсесть к ней, но тут я заметил у окна служанку с белым, как из теста, лицом. Она с любопытством смотрела на меня. – Вышли бы вы отсюда, – с досадой сказал я.

      – Я должна задернуть шторы, – ответила она.

      – Прекрасно, задергивайте и ступайте.

      Она затянула окно желтыми шторами, но не вышла, а принялась не торопясь скреплять их булавками.

      – Послушайте, – сказал я, – здесь вам не театр. Немедленно исчезайте!

      Она неуклюже повернулась.

      – То заколи, то не надо.

      – Ты просила ее об этом? – спросил я Пат.

      Она