Заговор головоногих. Мессианские рассказы. Александр Бренер

беспрепятственно перемещаться из ГДР в ФРГ и читать там свои стихи, то есть занимал довольно-таки привилегированную позицию, хотя до Хайнера Мюллера ему было далеко.

      Я познакомился с Папенфюзом давным-давно – году примерно в 1992-м, когда впервые попал в Берлин.

      В тот приезд я принимал участие в поэтическом чтении, организованном московскими и берлинскими стихослагателями.

      В российской группе были Пригов, Рубинштейн и кое-кто ещё, но я помню только этих двух и, кажется, Кибирова.

      А из немецкой команды в памяти остался лишь Папенфюз, а остальные выветрились.

      Российские поэты велели мне первым читать стишки.

      Такое решение было принято ими неспроста: они опасались, что я учиню какой-нибудь скандал, и хотели от меня поскорее отделаться, хотя, разумеется, я мог учинить скандал и в самом начале вечера.

      Мне было плевать, в какой очередности читать.

      Я вышел и пропел стих, который сочинил специально для этой оказии.

      Не думаю, что это было гениальное стихотворение.

      Скорее, это было нахальное стихотворение, в котором я посылал к чёртовой бабушке всё, что пришло мне в голову: тогдашнего канцлера Германии Гельмута Колля, тогдашнего президента России Бориса Ельцина, тогдашний мировой капитализм, все поэтические чтения на свете, конкретно это поэтическое чтение в Берлине, всех поэтов, которые в нём участвовали, всех слушателей, которые сидели в зале (а их там было предостаточно), все аудитории, залы и холлы, в которых проводятся такого рода мероприятия, и самого себя, стоявшего перед публикой и что-то такое блеявшего.

      Короче, это было довольно оскорбительное и забавное стихотворение-оскорбление, стихотворение-ругательство, стихотворение-выпад, своего рода диатриба или филиппика.

      Но главное, конечно, заключалось не в том, что я читал, а как.

      А читал я так, будто делал это в первый и последний раз, а потом хоть потоп.

      Я читал извиваясь, как морской гад, щупая свой член, как больной, и брызгая слюной, как лама в берлинском Zoo.

      В результате моё чтение получилось заводным и вызывающим – в духе Катулла, Гелиогабала, Нерона и Марка Фурия Бибакула.

      По лицу Рубинштейна, выступавшего после меня, было видно, что я произвёл-таки впечатление.

      Публика сидела укокошенная моей наглостью.

      Потом Пригов изображал милиционера и кричал кикиморой, явно соревнуясь со мной, но не дотягивая.

      Остальные декламировали свои стихи как собаки, подвергшиеся павловской вивисекции.

      Наконец вся эта бодяга кончилась.

      Тут ко мне подошли два незнакомых немца и пригласили выпить с ними водки или пива – чего захочу.

      Один из них был вроде гнома в ярких лохмотьях и с очень большой бородой.

      Это оказался Пенк – известный художник-экспрессионист, звезда тогдашней немецкой живописи.

      Он был в восторге от моего чтения и сказал, что никогда ещё не видел такого поэта, как я.

      Второй немец громоздился рядом с Пенком словно викинг-колосс, обряженный в чёрную кожу и серебряную сбрую с