Заговор головоногих. Мессианские рассказы. Александр Бренер

что курение позволяет увидеть вещи такими, какими они были однажды, когда на них глядели неандертальцы.

      Если соединить три эти значения, получится наше с Борисом сидение в камышовом бараке на пропитанном ядовитыми химикалиями бугре в Малой Станице.

      Я уже писал о Малой Станице, но скажу ещё два слова: все дома в этом алма-атинском предместье походили на упавшие с неба и покорёженные от удара скворечники, облепленные птичьим помётом.

      В этих скворечниках жили взъерошенные птицы с перебитыми крыльями и когтистыми лапами и их крикливые, рваные, сопливые дети.

      В Борисовом бараке на полу лежала истоптанная коричневая кошма с белым тюркским узором – единственная ценность в доме, если не считать ломберного столика, покрытого зелёным сукном с многочисленными дырами – следами папиросных ожогов.

      На самодельной полке стояли любимые книги – «Слова» Сартра, «Записки от скуки» Кэнко-хоси, Лукиан из Самосаты, Проспер Мериме, двухтомник Акутагавы и последний том из бунинского собрания сочинений, содержащий в себе трактат «Освобождение Толстого».

      На стене висела маленькая тёмная темпера Михаила Шварцмана с изображением совы, глядящей как Спаситель на старинной иконе.

      Мы сидели, курили, окружали себя клубами вонючего дыма, в котором зарождалась иная явь: ачинтья-бхеда-абхеда.

      Меня в этой ачинтье порядочно тошнило и качало.

      8. Борис, как всегда, говорил, а я слушал.

      Я вечно молчал в присутствии Бориса – мычал, кивал, улыбался, соглашался.

      Я благоговел перед его вдохновенными, нетрезвыми, разрушительными словами.

      Борис был художником не рисующим, а говорящим.

      Его изобразительная продукция казалась мне восхитительной, даже гениальной, но в количественном отношении она была ничтожна.

      Карандашные наброски, маленькие рисунки пером, дюжина офортов – вот и всё, а в промежутках – речи, речи.

      Он был болтуном, сказителем, рапсодом.

      9. В тот незабываемый вечер, незаметно перешедший в глухую ночь с дальним собачьим лаем, Борис говорил о Пушкине.

      Голая лампочка висела над нами, освещая убогую обстановку.

      Облако табачного дыма занавешивало свет лампы.

      Пушкин был богом Бориса.

      Он понимал, что пушкинские стихи запечатлели новозаветный момент в истории русской словесности, когда она открылась мессианским путям, благодатям, ересям и блажи.

      Литература отворилась как дверь, ведущая в парадиз, в Эльдорадо.

      Пушкин – эта самая дверь и есть.

      Борис знал это, как другой горький пьяница, – Аполлон Григорьев.

      Я в своей жизни столкнулся с разными чурбанами, принижавшими Пушкина.

      Среди них были писатель Эдуард Лимонов, художник Анатолий Осмоловский, поэт Дмитрий Пименов, сказавший мне, что Пушкин не поэт, а переводчик.

      А вот Борис Лучанский из Малой Станицы не сомневался: Пушкин – самый гениальный из русских славословов.

      И не просто гениальный, а, как сказал Достоевский, он наш Мессия: «пришёл ускорить времена и сроки».

      10. Пьяный