Заговор головоногих. Мессианские рассказы. Александр Бренер

напрасно искал.

      А потом вдруг как хлынет поток дерьма, и ничего не останется».

      5. Когда я это прочёл, у меня волосы на теле зашевелились.

      Всё встало на свои места, мои глаза открылись.

      Эта тень – тень поседевшего юнца – вмиг всё прояснила.

      В этой тени мы с Роберто Боланьо совпали.

      Между нами не осталось никаких различий.

      Мы слились в одну эту тень – тень поседевшего юнца, говорящего из последних сил «нет» в ответ на доводы истории и рассудка.

      Мы стали одним – не Роберто Боланьо и не Бренером Сашкой, – а этим юнцом, вставшим против грандиозного потока дерьма, называемого «историей», «культурой», «литературой», «искусством».

      Седая тень, говорящая «нет» – ради какого-то «да», которое и формулировать-то не надо.

      Просто «нет», а потом – тишина, землетрясение, молчанье.

      Курение с Б. Л. и А. П.

      В комнате тепло и накурено, а за окном западный ветер.

Леон Богданов

      1. Мне было лет десять, когда я попросил курящего друга отца дать мне затянуться.

      Он дал, я пыхнул – и свалился со стула.

      2. Немного позже девчонки в парке Горького заманили меня выкурить с ними сигарету.

      После трёх затяжек меня стошнило, а они смеялись. И вот, помню, эти девчонки в юбчонках ведут меня куда-то под руки среди деревьев.

      А куда и что было потом, не помню.

      3. Курить я так и не научился.

      Но всё равно курил, когда был с людьми, которыми восхищался.

      Я одуревал от их общества, как от никотина.

      Самым главным был, конечно, Борис Лучанский.

      Я уже писал о нём в «Житиях убиенных художников», но этого мало.

      Под знаком Бориса прошла моя незрелость – и до сих пор проходит.

      Он появляется во сне, и мы опять курим.

      Я снова глотаю дым, давно улетевший в космос.

      И опять мне становится дурно: я задыхаюсь от табачного облака, проникшего в лёгкие, задыхаюсь от блаженства быть с Борисом и от тоски, что он мне всего лишь снится.

      Мгновение спустя я просыпаюсь, и сердце ноет.

      4. Попытаюсь дать его словесный портрет, а уж оживёт ли он, задышит, пойдёт навстречу, позволит к себе прикоснуться, – не знаю.

      То, что осталось от реального Бориса, лежит в Израиле, в городе Цфате, где живёт его вдова и где он умер от запущенной язвы желудка.

      Там его рисунки, его кисти, его кости и, возможно, ещё что-то…

      Но кое-что хранится и в моей черепной коробке.

      5. Я уже говорил в другом месте, что Борис Лучанский был моим учителем, равви.

      Каждое исходящее из его уст слово воспринималось мной как истина и как побуждение к поступку.

      Учителя учат жить, а иначе они доценты.

      Стоило Борису сказать: «Мне не в чем выйти из дома в эту дурную погоду», и я на следующий же день выносил из родительского дома старую, но раритетную куртку (её подарил отцу один канадец)