Ничья длится мгновение (сборник). Ицхокас Мерас

глазами и расхохотался. Он хохотал, схватившись за живот. Комкая белый лист. Потом передал его идущему рядом, тот прочел, передал другому, а она бежала следом, натыкаясь на белые оскаленные зубы и гогот.

      Бумага обошла вокруг всей колонны. Она, чуть живая, нагнала бумагу и снова ухватилась за сиденье:

      – Отдайте мальчика… Самый главный, комендант позволил…

      Он нагнулся к ней, брызгая слюной в самое ухо:

      – А ты знаешь, что положено за укрывательство жида? Пуля… Пулька…

      Он тыкал дулом ей в живот:

      – Пуф! Пуф-пуф!

      Потом сунул ей в руки измятый белый лист и гаркнул:

      – На, и брысь! Чтоб духу твоего тут не было! Марш!

      Она взяла бумагу и отступила на обочину.

      Буквы сливались перед глазами, никак не могла сложить из них слова. Потом вытерла пот, щипавший глаза, и снова расправила лист. Наконец прочла: «Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».

      Тут и она захохотала.

      Долго стояла по колено в дорожной пыли и хохотала, а потом, как прибитая собака, поплелась за колонной. Она шла сзади всю дорогу, через весь город, через имение, до самого гумна, пока люди, притаившиеся за деревьями, не задержали ее.

      А с гумна женщин и детей гнали небольшими партиями по большому зеленому лугу к соснам, к ямам, откуда брали гравий, и ее мальчика тоже угнали, а возвращались оттуда только белоповязочники, чтобы снова гнать. И гнали снова, и от сосен, из карьера доносился беспорядочный треск пулеметов, автоматов и винтовок, и весь ближний сосновый бор вторил на десятки ладов, совсем не так, как эхо.

      И люди уже поняли.

      Только она – нет.

      Что? Убивают?!

      Нет!!

      Ее материнское молоко?

      Материнское тепло ее рук?

      Не-е-ет!

      Глава шестая

      – Нет!!! – крикнула она.

      Коса распустилась, разметалась по плечам, морщины, вдруг прорезавшиеся у глаз и рта, стянули, скомкали все лицо.

      Она пыталась крикнуть и все не могла.

      Наконец не из горла, а откуда-то из самого нутра вырвалось:

      – По-го-ди! Антанас, погоди!

      – Ну-у-у! – отозвался Антанас.

      Он сел на большой камень во дворе, и тот, второй, немец, тоже уселся на камень. Поставили автоматы между ног.

      Юозукасу велели сесть рядом. Он присел, испуганно поглядывая то на этих двоих, то на мать, морщинистую, с растрепанными волосами. Он пошевелил рукой – ее стягивал тонкий шнур. Один конец был привязан к его руке, другой – в руках Антанаса.

      Она ничего уже не хочет, не может сказать, только еще раз вырвалось, теперь уже тише:

      – Погоди…

      Стоит перед ним, а в голове, в сердце, в руках, повсюду, словно молотом, выстукивают два слова: «Как быть? Как быть? Как быть?»

      Возвращаясь от имения, она шла мимо деревьев, мимо гумна, за которым сосновый бор на сотни ладов вторил грохоту выстрелов. Все шла и шла, не останавливаясь, оступаясь в горячей дорожной пыли, шла обратно к лагерю. Она должна была убедиться, правда ли, что там уже пусто? Может, ей померещилось? Может, они все еще там, за колючей проволокой? Может, она снова протянет руки