Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

ними… Страшно… Добежали куда-то до большой пушки, а пушка как выстрелит. Я и закричала. Слышу, кто-то чудно так говорит: «Ребьенок… ребьенок… – И меня на плечо сажает. – Не плакай, – говорит дядька. – Туда летает, туда…» И пальцем показывает. Я смотрю, а на небе новая луна светит, круглая… Пушка эта благушинская теперь в Москве у Музея Революции стоит. Что, Краус? Правду я говорю?.. Ты тогда молодой был, красивый.

      Краус резко отворачивается к стене.

      «Я люблю тебя, Вена… Горячо, неизменно…» – страстно и высоко поет голос во дворе.

      – А как я пела!.. Вот Алеша скажет, как я пела… – сказала она и заплакала.

      – Ты лучше всех пела, – говорю я немеющими губами. – Лучше всех ты пела…

      – Прощай, Алешенька… Поцелуй папу… Ухожу… – говорит она.

      Она умолкает, и голова ее с открытыми глазами откидывается. Хирург перестает считать пульс и отпускает ее руку.

      В разбитое окно светит полная луна.

      Луна тронулась в путь, иногда резко останавливаясь, как будто натолкнувшись на что-то.

      Это Катя плачет. Она всхлипывает и вытирает слезы руками. А слезы все текут и текут, и она не может с ними справиться. И мне печально, и немного смешно, и почему-то даже обидно чуть-чуть. Может быть, потому, что я уже не могу так реагировать на чужой рассказ. Это прерогативы ее возраста. А какие прерогативы моего возраста? Черт его знает, какие прерогативы.

      Я вытаскиваю большой платок. Вот мои прерогативы.

      – Ну-ну, – говорю я. – Не надо так. Это все давно было.

      Детские рыдания сотрясают ее. Я вытираю ей нос, и она не отстраняется и смотрит поверх платка ничего не видящими глазами.

      – Действуйте, действуйте, – говорю я и оставляю платок в ее руках. – Знал бы – не рассказывал.

      Она закрывает платком лицо, вытирает слезы и таращит на меня глаза.

      – Зачем вы рассказали мне? – говорит она. – Кто вас просил?

      Я молчу. Сама же просила, это ясно. А впрочем, действительно, кто меня просил? Сдержанность – вот прерогативы моего возраста. Отвратительное словечко. Похожее на червя. В протухшей воде копошились прерогативы.

      – Я никогда не смогу быть похожей на этих людей, – говорит она.

      Фу, господи, сразу бы так и сказала!

      – Пустяки, – говорю я. – Никто этого не знает. И прежде всего вы сами. И потом, ни на кого не надо быть похожей. Каждый сам по себе. Хорошим человеком можно быть на тысячу ладов. Время подскажет.

      – Спасибо, – говорит Катя. – Это все чепуха. Но все равно спасибо.

      – Идемте-ка пройдемся еще. Я не знал, что вы такая.

      Мы идем молча, и луна светит нам в лица. Оба молчим, и она постепенно успокаивается. Большая луна висит над забором, и облака перелетают через диск.

      – Нельзя, чтобы люди расставались, – говорит Катя. – И Шурку-певицу жалко, и вашего отца, и Катарину, и антифашиста… всех…

      Глаза девушки горят, а ресницы вздрагивают.

      – Как хорошо он сказал… до слез… «Прощай, малыш… Молодец, что плюнул…